Три круга Достоевского

Свидригайлов. Совершенно иной человек. Загадочен, а не од­нолинеен. Широк, а не узок. Амплитуда колебаний его свойств широка беспредельно. От доброты до чудовищных преступлений. Противоречивость этого человека отражена в его портрете: бе­локурые волосы, светлая борода, алые губы, голубые глаза; но юн — с неподвижным и тяжелым взглядом. И как сумма всего: лицо белое, румяное, моложавое, красивое, но неприятное. Лицо как маска. Что за маской? Возможно, насилие, убийство. Не ис­ключено, что и не одно. Об этом говорится в подготовительных материалах к роману [см.: 7, 162, 164]. И в тексте романа есть до­воды в пользу этого. Не случайны тяга героя к Раскольникову, подчеркивание общности с ним: «Между нами есть какая-то точ­ка общая, а?» [6, 219]. А мы знаем, что Раскольников — убийца. Свидригайлов, приехав в Петербург, останавливается в доме, в котором когда-то покончила жизнь самоубийством девочка, в на­силии над которой подозревают героя. Не есть ли это та же тяга к месту преступления, которая привела Раскольникова после пре­ступления на квартиру убитой им старухи? Свидригайлова посе­щают привидения жены и лакея, в убийстве которых он подозре­вается. Он видит во сне пятилетнюю девочку, которая на его гла­зах превращается в сладострастную женщину. Не каждому такое приснится. Ведь снится что-то навязчивое.

Известно, что в произведениях Достоевского сны всегда несут большую нагрузку. В романе, где одним из героев является Свид­ригайлов, о снах автор говорит прямо: «В болезненном состоянии сны отличаются часто необыкновенною выпуклостию, яркостью и чрезвычайным сходством с действительностью. Слагается иногда картина чудовищная, но обстановка и весь процесс всего пред­ставления бывают при этом до того вероятны и с такими тонки­ми, неожиданными, но художественно соответствующими всей полноту картины подробностями, что их и не выдумать наяву это­му же самому сновидцу, будь он такой же художник, как Пушкин или Тургенев. Такие сны, болезненные сны, всегда долго помнят­ся и производят сильное впечатление на расстроенный и уже воз­бужденный организм человека» [6, 45 — 46].

В свете этого высказывания совесть Свидригайлова не совсем чиста. Первый загадочный человек Достоевского, возможно, пре­ступник. На девяносто девять процентов он разгадан. Но не на сто. Один процент в его пользу. И судить героя в этом случае, хотя бы судом нравственным, трудно. Можно ошибиться. Ведь есть что-то говорящее и в пользу Свидригайлова.

Жизнь его в своем доме была нелегкой. Как он сам говорит, неизвестно еще, кто тут жертва, его жена или он сам. Свидригай­лов бескорыстен, не лишен чести, он может помочь человеку (хо­тя, конечно, на это был способен и убийца Раскольников). День­ги для героя никогда не были самоцелью. Ради чувственности он готов бросить их сколько угодно. Чувственен он до сладострас­тия. Но у него есть и воля. Этот сладострастник способен отпус­тить желаемую женщину, когда она уже у него в руках. Он спосо­бен глубоко любить. И жизнь имела для него смысл лишь до тех пор, пока была надежда на ответную любовь. Исчезла надежда — жизнь потеряла смысл. Он не сторонится направленного на него пистолета: «Вы мне чрезвычайно облегчите дело сами...» [6, 381]. Не облегчили. И он уходит из жизни сам. Самоубийство свиде­тельствует в его пользу. Лужины в таких ситуациях доброволь­но из жизни не уходят. Уходя, он не пишет о своих преступлениях, чего при наличии преступлений от него можно было бы ожидать, зная его характер.

Плох Свидригайлов или хорош — загадка. Но, в отличие от Лужина, он живой человек. Лужин же представляет из себя ка­кую-то счетно-решающую машину. Причем не бескорыстную. Не­даром в романе манерному языку Лужина противостоит глубокий весомый, естественный язык Свидригайлова. Это язык крупного незаурядного человека, совершенно не задумывающегося над тем чтобы казаться лучше, чем он есть. Свидригайлов — естественный русский человек, в отличие от европеизированного русского Лужина. Сам он говорит: «Русские люди вообще широкие люди, Ав­дотья Романовна, как их земля, и чрезвычайно склонны к фантастическому и беспорядочному...» [6, 378]. Мысль та же, что и у Алексея Ивановича в «Игроке».

Разные русские представлены в «Идиоте». Обращают на себя внимание прежде всего двое: Рогожин и Мышкин. На первых же страницах романа даны их портреты.