Три круга Достоевского

Есть и различие. За Версиловым нет преступлений. Он разд­воен, но еще способен жить. Потому-то Достоевский и сохраняет ему жизнь, выделяя его из ряда Ставрогина и Свидригайлова. Последние перегорели, жить им уже нельзя. Мешает прошлое и настоящее. Версилову с его прошлым жить еще можно. Разбитые им иконы — символ разбития старой жизни. Но с какой стороною самого себя прощается Версилов — загадка. Версилов — это не­сфокусированная русская широкость.

В «Братьях Карамазовых» широкость русскую прежде всего представляет Митя. Тут уж, нет никакого фокуса. Хотя, конечно, доброе в герое побеждает, хорошего в герое много, но оно не сра­зу заметно.

Митя стремится к фокусу, произнося известные слова о широ­кости русского человека и необходимости его сузить. Но остаться при этом русским. Сузить не до европейской узости.

Достоевский показывает и суженных до начала европейского русских. Утерявших русскую широкость. Одного из них, Лужина, я уже называл. Но есть и другие. Вот стремится сузить себя до европейца герой «Идиота» Ганя Иволгин. Его портрет (глазами Мышкина): «Это был очень красивый молодой человек, тоже лет двадцати восьми, стройный блондин, средневысокого роста, с маленькою наполеоновскою бородкой, с умным и очень красивым лицом. Только улыбка его, при всей ее любезности, была что-то уж слишком тонка; зубы выставлялись при этом что-то уж слиш­ком жемчужно-ровно; взгляд, несмотря на всю веселость и види­мое простодушие его, был что-то уж слишком пристален и испы­тующ.

Он, должно быть, когда один, совсем не так смотрит и, может быть, никогда не смеется, — почувствовалось как-то князю» [8, 21].

Уже здесь, в портрете, намечен французский вариант евро­пейца, отмеченный и в «Игроке». Далее это подтверждается. Га­ля хочет денег. Ему чужд немецкий путь. Ему надо все и сразу.

Рогожин говорит Гане: «Да покажи я тебе три целковых, вынь теперь из кармана, так ты на Васильевский за ними доползешь на карачках, — вот ты каков! Душа твоя такова. Я и теперь тебя за деньги приехал всего купить...» [8, 96].

Но рогожинское утверждение не соответствует действительно­сти. За три целковых Ганя не поползет. Мало. Рогожин принял его за «поляка» из «Игрока», а он «француз». Но вот ему дают возможность испытать французский вариант, бросают в горящий камин сто тысяч — лезь. Хотел лезть, но удержался. И тем под­твердил, что он не есть русский европеец, а только хотел стать им. Но удержался. На самом краю русской широкости. Не сузил себя.

А сколько их — сузивших себя русских! Мало сузивших по-немецки (Птицин и вначале Подросток), но много сузивших по-французски (Валковский, Анна Версилова, брат Рогожина, сре­завший с покрывала на гробе отца золотые кисти). Путь их су­жения — стремление к деньгам как к самоцели. Что, по Достоев­скому, чуждо истинно русскому человеку.

Неприязнь к европейцам, о которой уже говорилось применительно к роману «Игрок», проявилась и в других произведениях. Французы в художественные произведения вводились редко. Но много не лестных слов по их адресу было высказано в письмах (см., напр., письмо Н. Страхову от 26 июня — 8 июля 1862 года) и в статьях (см., напр., «Ряд статей о русской литературе»).

Немец есть почти в каждом произведении. В «Записках из Мертвого дома» — это убитый Баклушиным рассудительный не­мец. В «Униженных и оскорбленных» немцы — «все хозяева раз­личных заведений», они любят слушать мещанскую песенку об Августине, которую позднее в «Бесах» Лямшин соединит с «Мар­сельезой». В «Преступлении и наказании» немки — тоже хозяева, домов или публичных домов. Выведен здесь и некий статский со­ветник, примечательный тем, что он однажды не уплатил за ра­боту. В «Идиоте» — безымянный «немчик-поэт» и «молчаливая незнакомка», примечательная своей глупостью. В «Крокодиле» немец делает деньги; алчность, жадность, расчет приглушили в нем все другие чувства. В «Игроке» помимо упоминаний о немцах вообще выделен некий барон, в выражении лица которого было что-то баранье. В «Бесах» немец — хозяин губернии. И, естествен­но, глуп. И, естественно, пристроил у себя другого немца. В «Подростке» есть «немчурка», барон Бьоринг, грубый и чопорный любитель денег. В «Братьях Карамазовых» — это доктор, боящий­ся больных; к тому же у него «тугое, картофельное» остроумие. Много нелестного сказано о немцах в статьях, письмах, записных книжках, «Дневнике писателя». Продолжается старая традиция — давать немцам немецко-русские имена: Луиза Ивановна, Дарья Францевна, Федор Карлович и т. п.

Еще более резко изображены поляки. В «Записках из Мертво­го дома» характеристика поляков устойчиво негативная, вроде «полячок из беглых солдат, очень гаденький» [4, 35]. В «Преступ­лении и наказании» представлены «полячишки», «жалкие по­лячки», как правило, бесчестные. В «Идиоте» в компании Рого­жина — «один увивавшийся полячок» [8, 95]. «Заезжий очень юливший полячок» — в «Бесах». В «Братьях Карамазовых» «по­лячишка» — соблазнитель Грушеньки. Мелочность, расчетливость, вымогательство, чрезмерная узость — вот их черты. То же са­мое — в письмах и записных тетрадях.