Три круга Достоевского

А вот говорит о женщине Версилов: «Русская женщина — жен­щиной никогда не бывает» [10, 8, 139]. Но это не упрек женщине, а скорее гимн. Подчеркивается жертвенность женщины. Позднее, ближе к концу романа, Версилов уточнит и конкретизирует это высказывание. «Русские женщины дурнеют быстро, красота их только мелькает, и, право, это не от одних только этнографиче­ских особенностей типа, а и оттого еще, что они умеют любить беззаветно. Русская женщина все разом отдает, коль полюбит, — и мгновенье, и судьбу, и настоящее, и будущее: экономничать не умеют, про запас не прячут, и красота их быстро уходит в того, кого любят. Эти впалые щеки — это тоже в меня ушедшая красо­та, в мою коротенькую потеху» [10, 8, 507]. Последнее — по адре­су Софьи Долгорукой, главными чертами которой являются жерт­венность, самоотверженность, кротость. Эта 39-летняя женщина как бы повзрослевшая Соня Мармеладова. Не случайно, видимо. Достоевский дал Долгорукой то же самое имя.

Самопожертвование этой женщины не есть, однако, стремле­ние подчиниться. Старик Сокольский, видимо, встречался с инога рода женщинами и зря делал такие широкие обобщения. Не­подчинение руководит Софьей Долгорукой, а боль за другого, со­страдание к нему.

Не подходит под характеристику Сокольского и его дочь, чу­десная русская женщина Катерина Николаевна Ахмакова. Обая­тельная, гордая, неподкупная.

И уж совсем противоречит высказыванию Сокольского образ Анны Версиловой, пытающейся ради денег подчинить себе самого» князя Сокольского. В Анне Версиловой есть что-то от Москалевой из «Дядюшкиного сна». Это явно европеизи]рованная женщина.

Женские образы в «Братьях Карамазовых» новизною не бле­щут. Мать Алеши Софья Ивановна похожа на Софью Долгору­кую. Мать Мити чем-то напоминает Виргинскую, она прежде все­го занята проблемою женской эмансипации, в самом упрощенном ее виде. Лизавета Смердящая — это Чекунда и Двугрошовая вместе взятые.

Среди героинь этого романа нельзя не заметить Грушеньку. Но ее образ есть фактически повторение образа Настасьи Филип­повны. Их жизни, их размышления почти совпадают. И даже на­прашивается мысль о полном совпадении образов. Но есть тут в новое. В Грушеньке есть что-то от Сони Мармеладовой. Прежде всего готовность идти за человеком, попавшим в беду. Это новое и оправдывает появление, казалось бы, уже исчерпанного образа. Но новизна, конечно, относительная.

Катерина Ивановна — это в какой-то мере повторение образа Катерины Николаевны из «Подростка». Правда, первая нередко во власти настроения, чего у второй не было.

Взятые сами по себе, женские образы «Братьев Карамазовых» весьма значительны. Но рассмотренные в ряду героинь из других романов, они теряют свою индивидуальность. Не случайно, види­мо, они здесь даны более как объект, а не субъект (хотя, конечно, главным героем романа женщина у Достоевского никогда не бы­ла). И это особенно странно, ибо в этот период в «Дневнике пи­сателя» Достоевский много говорил об эмансипации женщин.

Объяснение я вижу в том, что большой знаток человеческих душ, видимо, до «Братьев Карамазовых» сказал о женщине все, что был сказать в состоянии. Исчерпанность Достоевским женских образов подтверждается и тем, что его героини нередко похожи друг на друга даже манерами. Очень немногие из них не ходят, «скрестив руки на груди».

Тема женщины — это и тема любви. Любовь — во всех рома­нах Достоевского. В «Униженных и оскорбленных» — жертвенная любовь Наташи. «Все ему отдам, а он мне пускай ничего» [3, 200J. И она отдает, не только свое, но и ей не принадлежащее: спо­койствие своих родителей. В «Преступлении и наказании» какой только любви нет: сладострастная любовь Свидригайлова, рас­четливая — Лужина, бурная (в молодости) — Катерины Иванов­ны, спокойная — Сони, странная — Раскольникова.

Все вокруг любви в «Идиоте». Прежде всего вокруг любви к Настасье Филипповне. Тут тоже и сладострастие (Тоцкий, Епанчин), и расчет (Ганя), и любовь платоническая (Мышкин) и страстная, до умопомрачения (Рогожин). Сама героиня уже не любит, как я уже говорил, никого: впервые с «любовью» она встретилась при обстоятельствах не самых благоприятных.

Примерно то же самое в «Братьях Карамазовых» вокруг Грушеньки.

Лишь одной любви нет у Достоевского — счастливой и спокой­ной. Она всегда на разрыве. Связана с драмой или трагедией. Видимо, предчувствием чего-то драматического объясняется та не­естественность любовных отношений, которая есть в романах. Объяснения не с глазу на глаз, а всегда при третьем или при тол­пе третьих. Как будто речь идет не о любви, а о какой-то сделке, и свидетели необходимы. Это показатель отсутствия простоты от­ношений между любящими. Но было бы неверным делать вывод, что певец несчастной любви как бы проклинает любовь. Нет. И такая любовь — счастье.