Три круга Достоевского

Они — сторонники нового шага, нового слова. Их новое слово — абсолютно новое. Оно исключает всякую преемственность. «Раз­ве они могут происходить! Они должны приходить самостоятель­но со всем новым» [ЛН, 83, 379]. Это Достоевский записал в од­ной из своих тетрадей. Новое слово предполагает, что они откры­вают принципиально иной период в истории. Новизна периода Берховенского лишь в том, что начинается период неконтролируемого насилия.

Новое слово предполагает и ряд других новшеств, для наси­лия вспомогательных. Это издевательство над простыми нормами человеческой нравственности. В записной тетради последних лет жизни Достоевский приводит опубликованное сообщение из Парижа, в котором говорится, что социалисты в театре с верх­них ярусов обливали нечистотами сидящих в партере представи­телей высших слоев. Провозглашается издевательство над свя­тынями, прежде всего над религиозными. Отношение к религии у них примерно такое же, как у Федора Карамазова. А последний размышляет так: «Взять бы всю эту мистику да разом по всей русской земле и упразднить, чтобы окончательно всех дураков обрезонить. А серебра-то, золота сколько бы на монетный двор поступило!» [10, 9, 170].

И все это. для того, «чтобы истина скорей воссияла». В «Бе­сах», в споре с находящейся на заседании кружка студенткой, некий майор говорит: «Я хоть и не верую вполне, но все-таки не скажу, что бога расстрелять надо» [10, 307]. Сам майор не зо­вет к расстрелу бога. Но коль он в споре вынужден это подчер­кивать, значит, кто-то из присутствующих утверждал и подобное.

Новое слово, по Достоевскому, насквозь прагматично. Об этом, в частности, говорится в «Дневнике писателя» 1877 года: «По принципам социалистов все равно — республика, монархия ли, французы ли они будут, или станут немцами, и право даже, ес­ли б вышло как-нибудь так, что им мог бы пригодиться сам па­па, то они провозгласили бы и папу. Они прежде всего ищут своего дела, т. е. торжества четвертого сословия и равенства в распределении прав в пользовании благами жизни, а под каким знаменем — это уже как там придется, все равно, хоть под самым деспотическим» [1895, 11, 194].

Но слово словом, а главное средство — сила. Почему они выбирают лишь это средство? По Достоевскому, из убеждения, что люди добровольно не захотят терять свою волю ради материаль­ного. «И вот в самом последнем отчаянии социалист провозгла­шает наконец: «Liberte, egalite, fraternite, n la mrt» (свобода, равенство, братство или смерть)» [5, 81].

И в этом свете Достоевский недоумевает, почему социалисты жалуются, когда против них применяется сила [ЛН, 83, 379].

Социалисты спешат. Они хотят увидеть результаты своих трудов.

Каковы же эти результаты? В черновых материалах к «Пре­ступлению и наказанию» есть такая запись: «Когда Раскольникову замечают, что до власти он столько пакостей наделает, что» уже потом не загладит, он отвечает с насмешкой:

  — Что же, стоит впоследствии больше добра наделать и по­том сделать вычет + и — , так что, может, и окажется более доб­ра» [7, 159].

Достоевский в своем творчестве и попытался сделать этот вычет. И дал прогноз результата. Особенно в «Бесах»: смерти, смер­ти, смерти. И ничего положительного.

У Достоевского есть одно убеждение — «кулаками не лечат» [ЛН, 83, 144]. Но ведь если отбросить маскировку «бесов», то увидим, что лечить-то они никого и ничего и не собирались. Что касается искренне пытавшихся лечить кулаками, то их резуль­тат обнажен в «Преступлении и наказании»: всеобщее несчастье. «Я не старуху зарезал; я принцип зарезал» [7, 195]. Это итог Раскольникова.

Достоевский, однако, допускает иногда, что этот путь, через кулаки, может привести к «хлебам», к благам материального по­рядка. Но ценой потери духовности. И человек на это не согла­сится: «...кажется, уж совершенно гарантируют человека, обеща­ются кормить, поить его, работу ему доставить и за это требуют с него только самую капельку его личной свободы для общего блага, самую, самую капельку. Нет, не хочет жить человек и на этих расчетах, ему и капелька тяжела. Ему все кажется сду­ру, что это острог и что самому по себе лучше, потому — полная воля. А ведь на воле бьют его, работы ему не дают, умирает он с голоду и воли у него нет никакой, так нет же, все-таки кажется чудаку, что своя воля лучше. Разумеется, социалисту прихо­дится плюнуть и сказать ему, что он дурак, не дорос, не созрел и не понимает своей собственной выгоды; что муравей, какой-ни­будь бессловесный, ничтожный муравей, его умнее, потому что в муравейнике все так хорошо, все так разлиновано, все сыты счастливы, каждый знает свое дело, одним словом: далеко еще человеку до муравейника!» [5, 81].

Не захочет человек материального такой ценой. И его не со­бьешь сравнением с муравьем и демагогией — «не дорос», «не созрел». Эта мысль для Достоевского устойчивая. Ее можно встре­тить в «Дневнике писателя» 1876 года в размышлениях о спири­тизме, в записных тетрадях, в письмах.