Три круга Достоевского

Я оставлю пока в стороне вопрос о счастье — это особая статья. Что же касается личности в плане ее ценностной ориентации, то ее суть схвачена поразительно верно. Личность — это не тот человек, который действует корысти ради. Не тот, который внешне поступает как будто бескорыстно, но знает, что за его «бескорыстие» заплатят. Личность же вообще не ждет оплаты.

Личность способна утерять себя, но лишь попутно, вместе со своим носителем — телом. И на деле это есть не потеря, а утверждение личности. Самопожертвование — предел утверждения личности и предел бессмертия. Такого проявления личности нельзя требовать от всех, но от каждого вправе ожидать ориентации на «быть».

Среди ориентирующихся на «быть» героев Достоевского я вижу Ивана Карамазова, которому «не надобно миллионов, а надобно мысль разрешить». И если по кругу второму я ставлю Ивана ниже Петра Верховенского, то по кругу третьему он необозримо выше, они отличаются как личность и безличность.

Носители личности, Алеша, Зосима, живут по принципу, высказанному одним из героев «Братьев Карамазовых»: «Мы на земле недолго, мы делаем много дел дурных и говорим слов дурных. А потому будем же все ловить удобную минуту совместного общения нашего, чтобы сказать друг другу и хорошее слово» [10, 10, 300].

Мы на земле недолго. Так бери все, что попадет под руку? Нет. Идеал Достоевского иной. Мы недолго физически. Но о нас останется память. И она недолга? Верно. Эту мысль выразил Макар Долгорукий: «Предел памяти человеку положен лишь во сто лет. Сто лет по смерти его еще могут запомнить дети его али внуки его, еще видевшие лицо его, а затем хоть и может продолжаться память его, но лишь устная, мысленная, ибо прейдут все видевшие живой лик его. И зарастет его могилка на кладбище травкой, облупится на ней бел камушек и забудут его все люди и самое потомство его… ибо лишь немногие в памяти людей остаются…» [10, 8, 396–397].

И, однако, даже с исчезновением памяти о человеке человек не исчез. Люди живут в других, хотя, может быть, эти другие и не замечают в себе их присутствия. Личность живет в личности, безличность — в безличности. Ни одна личность не уходит из мира без следа. Она делает человечество лучше, чем оно было.

Но в таком случае почему же человечество сегодня не так уж и хорошо? Да потому, что в нем оставили свой след и безличности. Они берут числом, ибо так уж устроено в мире, что на одну личность приходится совсем не одна безличность. Но человечество живо личностями.

Все это, видимо, имел в виду Достоевский, когда замечал, что коль мы на земле недолго, то торопись не брать, а давать.

Не соответствует действительности понимание, согласно которому все исходящие из низкой природы человека идут путем безличности. Тут верно лишь то, что безличность всегда исходит из низкой природы человека. Есть у Достоевского герои, человека ставящие не высоко, но своей личности не теряющие. И Валковский и обманутая им мать Нелли не верят в человека. Но их жизненные ориентации противоположны.

Намеченная через эти образы проблема находит наиболее полное воплощение в образе Версилова. В подготовительных материалах о Версилове сказано: «У него убеждение (хотя и не теория): нет другой жизни, я на земле на одно мгновение, чего же церемониться» [ЛН, 77, 62]. Тип намечался почти как повторение Валковского. Но в тексте романа он иной. На лице Валковского — усмешка. На лице Версилова — складка. «Складка» — слово у Достоевского с негативным оттенком. Но оно в данном случае лучше «усмешки». Оно означает усмешку и грусть одновременно. Уже в этом отличие образов.

Версилов не верит в жизнь за гробом. Не верит в осмысленность жизни до гроба (видимо, для него предназначались слова, согласно которым «игра двух лавочников в шашки имеет больше смысла, чем бытие»), не верит в чистоту людей, не верит, что жизнь на земле можно улучшить, считает, что все перевороты — лишь перераспределение зла. Все возвратится на «круги своя». Круги, а не спираль. Версилов предвидит перевороты, банкротство государства и все последующее: «Тогда, разумеется, начнется, так сказать, всеобщее окисление; прибудет много жида, и начнется жидовское царство; а засим все те, которые никогда не имели акций, да и вообще ничего не имели, то есть все нищие, естественно не захотят участвовать в окислении… Начнется борьба, и после семидесяти семи поражений нищие уничтожат акционеров, отберут у них акции и сядут на их место, акционерами же, разумеется. Может, и скажут что-нибудь новое, а может и нет. Вернее, что тоже обанкрутятся. Далее, друг мой, ничего не умею предугадать в судьбах, которые изменят лик мира сего. Впрочем, посмотри в апокалипсисе…» [10, 8, 234].

Просвета нет. Все, как намечалось в черновиках. Но отсутствует «чего же церемониться». Версилов и в этих условиях не теряет своей личности.