Три круга Достоевского

Мешает единомыслию? Верно. Но благо ли единомыслие-то Полное единомыслие только на кладбище. Парадоксалист хотел жить, а потому разрушал бездумие, успокоенность, застой.

Героя критиковали за многое. Но главным образом за созданную им теорию. Не создавал бы — могли простить и желчность, и зло, и все выше перечисленное. И не на такие недостатки не обращают внимания, когда человек правилен «в главном».

Но парадоксалист «в главном», как считают, не совсем правилен, вернее, совсем не правилен. Его теория якобы растлевает людей. Не верно. Его теория «растлевает» лишь безмыслие и безличность. Суть теории ясна и гуманистична. Говорят, что теория направлена против правильного устройства общества. На деле она направлена против неправильного. Против такого устройства, при котором учитывается все, кроме личности. Теория направлена против провозглашения «иметь» в качестве высшей жизненной ориентации. В теории отражена борьба личности за право быть самой собою.

Теперь суть теории. Изложенной серьезно, без иронии, пропитавшей всю остальную часть повести.

В основе теории парадоксалиста — тоска по целостной личности, стремление к тому, чтобы быть самим собою, мыслить самостоятельно. Человек имеет на это право, более того, он просто обязан быть личностью.

Что же мешает? Мешают установки, теории. В частности вульгарно-материалистическая теория, хотя сам герой ее так не именует.

Это теория, отказывающая человеку в его относительной автономии в природе. Теория, согласно которой все в человеке от среды. В самой же среде — закономерности, стена закономерностей. Значит, и личность человека полностью зависима от стены закономерностей. Творческое начало в человеке исключается. Человек низводится до винтика. Все сделано до него и за него. Мир на строгом расчете. Разумное общество исключает из себя все, что приносит человеку страдание. «В хрустальном дворце оно и немыслимо: страдание есть сомнение, есть отрицание, а что за хрустальный дворец, в котором можно усомниться?» [5, 119]. Человеку обещается жизнь, исключающая всякие раздумия и сомнения. Сам человек из исторического процесса исключается, он не нужен как субъект, нужен лишь в качестве объекта.

Как чувствует себя человек, признающий теорию стены? По-разному. Безличность весьма уютно. Ибо не надо думать — все закономерно, все расписано. Не надо ничего предпринимать, ни за что отвечать, я — совокупность закономерностей. Я не обладаю свободой воли, а следовательно, ни за что не несу нравственной ответственности.

Личность в этих условиях, если она уверена, что стена закономерностей действительно существует, начинает деградировать.

Ибо личности и быть-то не должно, коль стена закономерностей.

Герой изображает из себя такую личность, признающую стену и деградирующую. Он теряет в себе все утвердительное и определяет себя через неопределенное. «Я не только злым, но даже ничем не сумел сделаться: ни злым, ни добрым, ни подлецом, ни честным, ни героем, ни насекомым» [5, 100]. Вот при таких-то условиях человек и обрадуется определению «лентяй».

Здесь не отражена суть героя. Герой притворяется, он играет роль принимающего теорию среды, теорию стены. Играя, говорит и показывает, к чему ведет теория. Он прикинулся «умным», т. е. теорию понявшим и (что делать?) принявшим. Потому-то он и неопределенен: «…умный человек и не может серьезно чем-нибудь сделаться, а делается чем-нибудь только дурак. Да-с, умный человек девятнадцатого столетия должен и нравственно обязан быть существом по преимуществу бесхарактерным; человек же с характером, деятель — существом по преимуществу ограниченным» [5, 100].

Упоминание о веке не есть сведение проблемы к социальности девятнадцатого века. Этим указано лишь время появления и распространения теории стены.

Перед стеной человек может пасовать. С разной целью. Одни искренне убеждены, что стену не превзойдешь и не обойдешь. У этих и не возникает мысли, что можно попытаться противопоставить себя стене. Это же неразумно.

Для других стена — просто предлог, защищающий и предохраняющий их от действий, совершать которые им в силу каких-то причин не хочется, но еще меньше хочется признаться, что совершать их не хочется. И тут стена! Вот благо-то! Рад бы, да не могу — закономерность!

Одни из воспринимающих стену — это делающие, но не думающие, другие — думающие, а потому не делающие. Вот размышления героя о тех и других: «Для них стена — не отвод, как, например, для нас, людей думающих, а следственно, ничего не делающих; не предлог, в который наш брат обыкновенно и сам не верит, но которому всегда очень рад. Нет, они пасуют со всей искренностью. Стена имеет для них что-то успокоительное, нравственно-разрешающее и окончательное, пожалуй, даже что-то мистическое» [5, 103–104].