Три круга Достоевского

Песни вещие их не допеты,
Пали жертвою злобы, измен
В цвете лет; на меня их портреты
укоризненно смотрят со стен.

«Тяжелое здесь слово это: укоризненно. Пребыли ли мы «верны», пребыли ли? Всяк пусть решает на свой суд и совесть. Но прочтите эти страдальческие песни сами, и пусть вновь оживет наш любимый и страстный поэт! Страстный к страданью поэт!..» [1895., 11, 33].

Вот на чем заостряет внимание Достоевский. Он будит совесть писателей. Не принимает ссылок на трудные времена, на трудные объективные условия. Он считает, что в любых условиях писатель должен быть самим собой. Еще в 60-х годах он замечал в одной из статей: «Были у нас и высоко чистые сердцем, которым удалось высказать горячее, убежденное слово. О, те не жаловались, что им не дают высказаться, что обрезают их поле деятельности, что антрепренеры высасывают из них последние соки, т. е. они и жаловались, но не складывали рук и действовали как могли, а и все-таки действовали, хоть что-нибудь да делали немногое, очень многое сделали! Они были наивны и простодушны, как дети…» [1895, 9, 28].

Но было бы большой ошибкой считать, что Достоевский вообще не учитывал трудность положения истинных писателей в обществе. Судьба писателя всегда его тревожила. Ибо всегда была трагична.

В 1909 году Владимир Короленко в статье с выразительным названием «Стереотипное в жизни русского писателя» отпечатал навеки формулу взаимоотношений истинного художника и времени. Начало статьи: «Когда умирает русский писатель, какого бы калибра он ни был, то ему, как всякому подсудимому на суде, прежде всего, вероятно, предлагают на том свете вопрос: «Был ли в каторжных работах? На поселении в Сибири? Под судом? В тюрьме? Ссылался ли административно? Или, по меньшей мере, не состоял ли под надзором полиции, явным или тайным?» И редкий из нашей братии может, положа руку на сердце, ответить: на каторге не бывал, под судом и следствием не находился, под явным и тайным надзором не состоял. Такая уж преступная профессия» [9].

Достоевский был одним из тех, кто дал Владимиру Короленко материал для такого обобщения.

Достоевский отметил, что о литературе нередко судят на полицейском уровне. Вспомните первый после преступления приход Раскольникова в полицию. Там он слышит, как служитель конторы распекает литераторов. Слово полицейского весомее слова писателя. И положение человека, находящегося на службе у государства, значительно лучше положения литератора.

Губернатор Лембке и его более способный товарищ вместе окончили одно и то же учебное заведение. Лембке пошел на государственную службу, его товарищ бросил службу и занялся литературой. И вот он-то, «бросивший свое служебное поприще для русской литературы и вследствие того уже щеголявший в разорванных сапогах и стучавший зубами от холода в летнем пальто в глубокую осень» [10, 242], и противопоставлен Достоевским преуспевающему Лембке.

Но государство ценит не только своих государственных служащих. Оно может ценить и литераторов. Тех, которые пишут, не трогая его, или, еще лучше, воспевая его. Или так называемых «литературных генералов», о которых Достоевский не раз презрительно высказывался. «Литературный генерал» — это человек; может быть, давно уже ничего не пишущий, но для государства очень удобный. Вот ему и дают чин «генерала», искусственно поднимают его авторитет. И потому, вопреки фактам, он слывет большим писателем.

К «литературному генеральству» стремятся некоторые литераторы. Приятно чувствовать себя обеспеченным и в безопасности, застрахованным даже от критики, спрятавшись под крылом сильного. Одного из изображенных писателей, Кармазинова, Достоевский называет «почти государственный ум». «Государственный ум» — качество, необходимое для политика. Для писателя — это деградация. Это упадок ума, потеря его самостоятельности. Писатель с «государственным умом» — это писатель в «мундире». Для Достоевского слово «мундир» — почти ругательное. Писатель в «мундире», писатель, довольный мундиром, — это верх, вернее низ, падения.

Помимо государства над писателем стоит издатель. И человек творческий находится в полной зависимости от человека состоятельного. Мысли о преуспевающем издателе и нищем писателе проходят через статьи и художественные произведения.

Легко живет лишь писатель в «мундире». Другим жить очень трудно. Судьба неофициозного писателя предсказана в «Униженных и оскорбленных». Предсказана героями, подтверждена жизнью Ивана Петровича.