Три круга войны

Обугленная серая каменная громада рейхстага грузно сидела особняком сразу за воротами направо. Кое-где из черных оконных глазниц ее еще курился дым. Вокруг этой громады, словно муравьи, сновали люди. Это были наши солдаты и офицеры. Они фотографировались у рейхстага, взбирались по обгорелым лестницам на верхние этажи, писали на стенах и колоннах свои имена.

По хрустящим под ногами стеклам, по кускам отбитой штукатурки, по выщербленным ступеням Гурин и Шура вошли в круглый вестибюль рейхстага и огляделись. Сейчас, конечно, трудно определить, что это было — то ли вестибюль, то ли зал какой: в нем все выгорело до самого верха. Там, где-то далеко вверху, лазили солдаты, не боясь сорваться с искореженных лестниц, перекликались весело, отпускали шуточки в адрес Гитлера.

Шура подняла кусок кирпича, выбрала на стене свободное местечко, царапнула по штукатурке, оглянулась на Василия, застенчиво улыбаясь:

— Давай и мы распишемся?

— В поссовете.

— Нет, здесь. На память.

— Здесь неудобно…

— Почему? — удивилась она, опустив руку.

— Мне кажется, мы не имеем на это права: мы ведь не штурмовали рейхстаг. А теперь вроде примазываемся к чужой славе.

— Ну, какой-то ты… — огорчилась Шура, бросила кирпич и стала отряхивать руки.

Походив по вестибюлю, они наверх никуда не полезли, вышли на волю.

Тут подбежал к ним немец и стал уговаривать сфотографироваться на фоне рейхстага. Гурин было заупрямился, и тогда немец быстро переключился на Шуру — стал показывать ей раскрашенные образцы фотографий — целехонький рейхстаг, Бранденбургские ворота, довоенную Унтер-ден-Линден, композиции из всех этих видов и с надписями: «Привет из Берлина», «Знамя Победы над рейхстагом».

— Вася, ты взгляни, взгляни, как чудесно! Давай на память?..

Гурин посмотрел на образцы и удивился: «Как быстро перестроился фриц! Вчера еще, наверное, всюду лепил свастику, а сегодня — серп и молот. И на куполе рейхстага уже реет красный стяг!» Но следы спешки оборотистого фотографа были видны почти на каждой открытке: печатное «л» в слове «Берлина» написано в зеркальном изображении, серп и молот на знамени над рейхстагом тоже были нарисованы как-то по-чужому — шиворот-навыворот.

— На память?.. — не унималась Шура.

Немец сам выбрал место, поставил их на выигрышном фоне и принялся старательно наводить фокус.

— Ты чего такой сегодня? — упрекнула Шура Василия, настраиваясь на непринужденную улыбку. — Даже сфотографироваться не хочешь.

— Примета есть. Бабушка моя говорила: если вдвоем сфотографироваться — к разлуке, — отшутился он.

Шура глянула на него удивленно.

— Бабушка?.. Так ты еще и суеверный?

— Гу-ут!.. — протянул немец заискивающе. — Зер гут! — И он дал Гурину квиток, пояснив: — Луизенштрассе, сорок пять…

Гурин закивал головой, мол, понял: за карточками надо будет прийти на Луизенштрассе. Но немец не отпускал его, он продолжал втолковывать, что, если им удобно, за карточками можно приехать и сюда, к рейхстагу, он будет иметь их при себе. Гурин не знал, как ему быть: к рейхстагу в ближайшие дни он вряд ли приедет, делать ему здесь нечего, а на Луизенштрассе…

— Где эта Луизенштрассе?

Немец показал в восточную сторону. «Ну и хорошо — к лагерю поближе. Пусть будет Луизенштрассе, когда-нибудь забегу. Приеду в Карлсхорст в политотдел по делам и забегу на Луизенштрассе».

— Карлсхорст? — уточнил Гурин.

— Найн, — закрутил головой немец. — Лихтенберг.

Лихтенберг где-то там рядом, он слышал такое название. «Найду!..» — решил Гурин.

К себе в лагерь они возвращались в кузове попутного «студебеккера».

Проехали разрушенный город — тихий и какой-то безлюдный. Немцы, работавшие кое-где на разборке развалин, не нарушали этой тишины: работали они медленно, передавая по цепочке кирпичик по кирпичику. Пригород был совсем безлюдным — чистенькие, ухоженные особнячки стояли в глубине садов с опущенными жалюзи, будто необитаемые.

Лихой шофер гнал машину на полной скорости, как по загородному автобану. Миновал на окраине небольшую кирху, круто свернул по шоссе влево и сразу на выезде из города остановился.

— Приехали! — прокричал он. — Мальсдорф.

Гурин выпрыгнул из кузова и поднял руки, предлагая Шуре свою помощь.

— Я сама… Я сама… — замахала Шура рукой. — Отойди…

Подтянув зауженную юбочку и оголив крепкие круглые колени, она перекинула через низкий задний борт ногу в хромовом сапожке и стала осторожно нащупывать железную скобу. Он подошел, хлопнул ладонью по гладкому голенищу, сказал:

— Прыгай!

Она оглянулась и прыгнула ему в руки. Ловко поймав ее, он не сразу опустил Шуру на землю.

— Да ну же!.. — вырываясь из его рук, она била его кулачком по плечу.

Гурин отнес ее на обочину и только там отпустил.

Высунувшись из кабины, солдат, улыбаясь, наблюдал за ними. От смущения Шурино лицо покрылось румянцем, который всегда так нравился Гурину. Он любовался ею, а она, оправляя на себе юбку, обиженно ворчала:

— Вот еще… Люди же смотрят…

Она поддела под ремень два пальца, разогнала складки, сняла с плеча планшетку, собрала в кулак тонкий ремешок ее, сбежала с дорожной насыпи вниз.

— Спасибо, славяне! — Гурин поднял руку, помахал солдату.