Три круга войны

— А я предупредил: надо отвечать «я». Слышали?

— Какая разница? Что ж… что задница…

Солдаты засмеялись.

— Разница та, — спокойно объяснил Гурин, — что вы не дома, а в армии. А в армии все делается по уставу. Вы, наверное, недавно служите? Не знаете еще этого?

— С меня хватит, — и добавил: — Побольше твоего.

— Может быть, — сказал Гурин и сделал вид, что разговор с ним окончен, продолжал перекличку. Кончил, спросил: — У кого какие жалобы? — Молчат. — Нам предстоит небольшой марш. Больные есть?

— Идти далеко?

— Нет, не очень. К вечеру будем на месте. Могу обрадовать вас: лагерь оборудован, землянки и постели в них готовы, ждут вас. Нам пришлось хуже — мы сами строили.

— А что это за учебный? Чему там будут учить?

— Учить будут на младших командиров.

— Гоняют сильно?

— Сильно. По всем правилам. Может, даже побольше, потому что программа сжата до предела.

— Н-да, попали…

— Ничего, не унывайте. Первые дни трудно, потом легче — привыкнешь, — успокоил Гурин солдат.

— А каких сержантов? Пехотинцев или артиллеристов готовят? — подал голос Харламов.

— Пехотинцев.

— А на кой мне это? Я — артиллерист, на кой мне пехота?

— В армии нет такого понятия «не хочу». Тут приходится делать все, что прикажут. Знаете военное правило: не умеешь — научат, не можешь — помогут, не хочешь — заставят?

— Ты меня присказками не баюкай! Я — артиллерист, понятно? Снилась мне твоя пехота!

— Об этом не мне надо говорить. Раньше надо было подумать, — Гурин кивнул на дверь, за которой размещался пересыльно-распределительный пункт.

— А кто же знал? — Харламов, здоровенный, с короткой сильной шеей парень, плечом раздвинул строй, вышел наперед. Намотал на руку лямки вещмешка, словно собирался им бить кого-то, направился в дом. На крыльце столкнулся с Максимовым.

Тот взглянул на Гурина и без слов понял, в чем дело, насупил брови, вытянул губы трубочкой:

— Это что такое?

— Я — артиллерист…

— А я вас не спрашиваю, кто вы! Безобразие, понимаете! Шагом марш в строй! «Артиллерист», понимаете…

Харламов не послушался, оттеснил Максимова и скрылся в доме, лейтенант поспешил вслед за ним. Вскоре на крыльцо вышел Харламов — злой, разъяренный, не спеша встал на левый фланг, потом появился Максимов — строгий, насупленный, весь вид его говорил: «А ну, кто еще тут из артиллеристов?»

— Старший сержант Гурин, у вас все в порядке?

— Все.

— Старший сержант Хованский?

— Так точно!

— Третий взвод? Четвертый? Тогда — шагом марш.

В лагерь они пришли еще засветло, поужинали — и отбой. А утром началась обычная жизнь учебного батальона. Обычная для Гурина: очень все похоже было на прошлое начало: так же не хотели вставать по сигналу, так же ворчали от постоянных «Становись! Равняйсь! Смирно!». Но было и отличие — Харламов. Лейтенанта он, правда, побаивался, ему он лишь изредка дерзил, а Гурина буквально изводил. Когда тот один занимался со взводом, Харламов всякий раз старался его унизить, будто Гурин был виноват в том, что он не попал в свою артиллерию. Хотя Гурин уже знал, что Харламов такой же артиллерист, как сам Василий — пэтээровец, а может быть, и того хуже: Гурин из пэтээр хоть один раз да выстрелил, а тот был просто подносчиком снарядов, да и пробыл он в этом качестве недели две, ранило Харламова осколком в ягодицу.

Однажды Гурин вывел взвод в поле на очередное занятие. Отрабатывали тему «скрытный выход на огневой рубеж», надо было научить курсантов ползать по-пластунски, коротким перебежкам, использованию естественных укрытий на местности. Было жарко, и, конечно, каждому хотелось поваляться в холодке, а не ползать на животе под палящим солнцем. Но все исполняли команды, и только Харламов заартачился. Он не стал ползать, а прошел вялой походкой до куста и залег там в тенечке. Лег навзничь и закурил.

На замечание Гурина Харламов спокойно возразил:

— И чего ты стараешься? Чего ты выслуживаешься? Зарабатываешь себе характеристику, чтобы подольше продержаться здесь? Боишься попасть на передовую? А ты не бойся, мы же вот побывали там — и ничего, целы остались. Пороху ты, брат, не нюхал. А пластунция твоя мне ни к чему, и отстань от меня: я — артиллерист и все равно уйду в артиллерию. Дал бы ребятам отдохнуть, полежали бы в холодочке. Думаешь, выдадут? Не бойся.

— Я не боюсь, — сказал Гурин.

— Боишься. Передовой боишься! Трус ты все-таки, Гурин.

Этого Василий вынести не мог и, прекратив занятия, собрал взвод, построил и попросил Харламова выйти из строя.

— Я хочу поговорить с Харламовым при всех. Он только что назвал меня трусом за то, что я вместо того, чтобы поваляться с вами в тенечке, гоняю вас по-пластунски; что я это делаю из боязни попасть на передовую; что я не нюхал пороха и все такое в этом роде…

— Ну а что, неправда? — развел руками Харламов.

— Нет, неправда. К вашему сведению, на фронте я был и знаю: если я вас сейчас положу загорать, то вы вместе с вашими солдатами на передовой очень быстро уляжетесь навсегда. Это я знаю по собственному опыту. И вы, кому пришлось участвовать в боях, тоже это знаете.

— Может, хватит морали? — поморщился как от зубной боли Харламов.