Три любви Марины Мнишек. Свет в темнице

Полусотник Ванька Воейков знал, что его коник, вороной Буян, третьего дня подрался в стойле с валуевским Гнедком и тот расшиб ему бабку кованым копытом. Только-только начала заживать у Буяна нога, но вовсе зажить не зажила. И нынче сослужила ему конская хромота добрую службу. Не успели Ванька с Прошкою Полухвостовым (коего как-то непривычно было видеть без сотенного значка) да с холопом этим (как его там, Силкой, кажись) и пяти верст отъехать лесом от коломенских ворот, как зажаловался полусотник спутникам своим, что обезножит совсем его проклятущий одр, коли немедля привалом не стать. Прошка попротивился немного, больше для вида, да и согласился. Стронулись они сегодня, не пообедав, в брюхах кишка кишке на дуде играла, а до постоялого двора было еще ехать и ехать…

Ванька разумно место выбрал, чтоб до знакомого родничка не далеко было, но и не близко. Взял Силка кожаное ведро, потопал за водой для похлебки. То благо – вернется не враз. Очень уж Ваньке тревожно было, что сотник, Федька Рожнов, столь скорым делом его из башни удалил, ни полслова не сказав, что в ночном государевом письме писано. Ведомо было Ваньке, что не верит ему больше друг-приятель Федька, догадался, черт башковитый, про то, что служит его полусотник теперь не только великому государю. А еще ведомо было, что засматривается сотник на воруху эту ляшскую, колдовку и еретичку Маринку.

Немудрено: Ванька и сам на нее засматривался, и не он один. Только никому другому в мысли не пришло бы из-за посмотрения этого измену учинить. А Федьке могло прийти. Вертелась эта догадка у Ваньки в мозгу последнее время, словно настырная муха возле срамного дела, и после нынешней посылки только окрепла. Решил для себя полусотник: в лепешку расшибется, а в Коломну нынче же тайно вернется и в башне невидимо сядет, подлую измену стеречь. У него и лишний ключик от дверцы в башню с левого боевого хода имелся, у искусного кузнеца заказал…

Можно, конечно, было со своими подозрениями к воеводе подкатить али к стрелецкому полковнику, однако эти волчищи всю славу себе заберут, а ему, Ваньке Воейкову, даже огрызка не оставят. Коли же сам он не даст воровской женке уйти, заговор откроет, так вся слава – ему, и награда государева – обратно ему. Тут уж ты, старая карга «великая старица» Марфа, жемчужным зернышком единым не отделаешься, тут он жемчугов-то этих полной дланью зачерпнет!.. И, самое главное, из полусотников постылых прыгнет дворянин Воейков наконец вверх! А наверх Ваньке ой как хотелось – истомился он в безвестности, закоснел весь в низости! Уж и деньжат он сколько-нисколько скопил, и именьице под Рязанью выслужил (душ тридцать всего, да лиха беда – начало), и девку в жены присмотрел, одного царева спальника дочку (старую, правда: двадцати трех лет, но с добрым приданым)… Лишь проклятый чин вечного полусотника у самого дна держал!

Однако решил Ванька прежде Федькин ответ великому государю почитать, вдруг там намек какой крамольный узрит. Прошка Полухвостов как раз хворосту наломал, лыка надрал, принялся кресалом чиркать – костерок затевал. Отошел Воейков к лошадям, вроде как овса из переметных сум задать, а сам грамотку тишком из сумки вынул, ножичком печать сторожко поддел, развернул…

– Ты что творишь, Ванька?! Государеву малую печать как смел порушить?

Это Прошка Полухвостов, святоша чертов, следил за ним, оказывается! Подкрался да за шиворот и ухватил. Ванька с перепугу вздрогнул, грамотку обронил, только и успел прочесть, что подписана она (сегодняшняя!) днем позавчерашним.

– Проша, я тайную державную волю сполняю, от набольших людей за сотником следить приставлен! – попытался оправдаться Ванька. – Федька наш ляхам-латинам продался, хочет нас всех отравой извести, а сам с ворухой Маринкой…

Прошка даже слушать не стал:

– Не моги сволочить сотника, он друг нам и начальный человек, мы с ним кровь проливали! – вскричал он. Рожа у Полухвостова вдруг стала вся гордая да грозная и потемнела, ровно у того святого Маврикия со значка.

– Доподлинно известна измена Федькина, я все розыском сведал! – пытался уговорить неразумного знаменщика Воейков. – Слово и дело государево на сотника крикнуть надобно! Маринку уводом увезти хочет! Сам посмотри: вот, на грамотке-то он, собачий сын, ложный день поставил! Обманывает надежу-государя…

Но Прошка, как видно, вовсе гласу разума не внимал.

– Коли и правда, что ты, Ванька, говоришь, – молвил, – пускай с сотника ответ и будет! А с нас с тобою ответ за то, дабы великому государю челом бить, денег с города на братию нашу у его милости просить. Про это в грамоте и писано, а каким днем – не наше дело. Потому, как вернется Силка, садись-ка ты в седло да поехали далее, не мешкая. Я более глаз с тебя не спущу, подлости твоей потачки не дам. А грамотка пускай у меня побудет…