Три любви Марины Мнишек. Свет в темнице

Снаружи тоже долетали разухабистые крики и песни бражников: внешняя стража стрелецкая гуляла! Дождавшись, когда совсем стемнело и начальные люди завалились по избам на теплые перины, Федор выставил стрельцам-молодцам бочку вина, да меда два ведра, да бычью ногу с лопаткой… Гуляй, стрельчишня! Нечего стрельцам с дворянами на собачьей службе государевой делить, кроме ран и дыр на кафтанах, незачем им ссориться. Не поминай лихом, рать пешая, рать конную! Ныне стрельцы братались с дворянским караулом у входа, словно и не было всех этих месяцев упорного противостояния за обладание башней и узницей, и клялись друг другу в вечной дружбе.

Так бы все и оставить навсегда! Пусть вечно звучат песни да кружатся вприсядку плясуны, раскатывается под сводами смех и стучат чарки. Пусть воинский рай – а он, наверное, именно такой – укроет от зла и мести царя и бояр эти простые верные души…

– Чего-то ты невесел, Федяша? – пьяным голосом спросил Федора Васька Валуев, в кулачище у которого здоровенная кружка на десятину ведра казалась маленькой чарочкой. – Али грусть-тоска молодца заела? Так ты ей в зубы кулачищем, а себе – винищем!

Федор заставил себя весело рассмеяться и поманил старого друга пальцем:

– Послушай, Вася! Коли ты мне друг, учини великую услугу…

– Тебе – хоть две, хоть дюжину, хоть сотню услуг, друг ты мой любезный!!!

– Только одну, Вася! – заговорщически зашептал Федор. – Я нынче к Марине наверх пойду… Ну, ты понимаешь. Уйдем мы на Москву, а я так и не… Словом, пойду! Так ты сделай милость, присмотри, чтоб за мной никто не ходил, в подглядки не играл и вообще – до света нас не тревожил!

– Экий ты, дружище, ходок по бабьему делу! – с хохотом воскликнул Валуев и тотчас по-разбойничьи свистнул в два пальца: – Эхей, сотня! Слуша-а-а-ай! Сотник наш к Маринке женихаться идет, так чтоб никому за ним – ни-ни! Ни ногой, ни ухом, ни рылом! А кто не внял – расшибу!!!

Дружный взрыв хохота и сальных острот был ему ответом:

– Давай, сотник!

– Горько!!!

– Покажь ей, что Заруцкий да Гришка-расстрижка против тебя – цуценята!

Федор укоризненно шлепнул Валуева по широкому загривку:

– Тихо вы, черти! Ну, я пошел…

Его проводили молодецким посвистом, улюлюканьем и топотом. Кто-то даже заржал жеребцом, а другой шутник принялся потешно ухать да пищать по-бабьи.

Федор поднялся к себе в келейку, надел кафтан и шапку, перепоясался, нацепил пороховницу и лядунку с зарядами. За пазуху положил мошну с остатками сотенной казны – вот и он, сотник Рожнов, подобно многим начальным людям московским, стал вором! Но, ежели что пойдет не так и Егорка не успеет к назначенному месту, придется самому покупать лошадей в ближнем селе… Не приведи господи, тогда и надежды у них с Маринкой почти не останется, разве только – умереть на воле и вместе! А уж живой он ее нипочем не выдаст!

Федор быстро проверил пистоли и сунул их за пояс, только не спереди, а сзади, чтобы не мешали спускаться по стене, саблю – потеснее к бедру, за сапог – гишпанский тонкий клинок. Длинное кожаное вервие с удобными узлами, которое было не раз испытано, когда приходилось отправлять на Москву гонцов тайно, в обход стрелецкой воротной стражи, сотник перекинул через плечо. Мужское платье и сапоги, самого малого размера, которые только удалось достать, он тайно занес Марине еще с вечера и тогда же успел шепнуть ей: «Будь готова, как стемнеет!» – и крепко, обнадеживающе стиснул холодную узкую ручку… Его бы самого кто обнадежил!

«Заступнице наша, Человеколюбице, Пресвятая Богородице, на тебя единую уповаю!»… Федор наскоро перекрестился и вышел. Ни лампады, ни свечи брать не стал – все узкие лестничные пролеты в башне он успел выучить за эти месяцы наизусть и двигался по ним в темноте, как кошка.

Но на лестнице было светло от зажженного кем-то масляного фонаря. Среди доносившегося из караулки пьяного гомона вдруг почудилось какое-то недоброе движение. Федор настороженно обернулся и лицом к лицу столкнулся с Ванькой Воейковым, нагонявшим его снизу.

– Ты почему здесь?!

Желтые волчьи зубы полусотника оскалились в почти заискивающей улыбке:

– Не взыщи, Федя, воротиться пришлось.

– Где Полухвостов и Силка?

Воейков спрятал глаза и промямлил растерянно:

– На Москву они поехали, сотник. – И вдруг крикнул совсем нежданное: – Я по тебе, Феденька, и сорокоуст отслужу, и поминанье…