Три любви

Вечерами после ужина они, взявшись за руки, прогуливались по заросшему травой приморскому бульвару и шли на представление. Четыре пенса позволяли им пройти в огороженное место и удобно устроиться на стульях, но эта роскошь, как они решили, была на самом деле экономией, ибо, останься они снаружи, их преследовал бы проситель с красным бархатным мешочком, а Люси в ее теперешнем настроении не хотела воздерживаться от пожертвований. Более того, представление было превосходным – труппа Вэла Пинкертона имела на этом побережье репутацию непревзойденной, и сам Вэл, никому не известный днем, вечером превращался в героя, которого можно было отличить от других артистов по широкой красной ленте, пересекающей по диагонали белую манишку вечернего костюма. Да, у Вэла был аристократический, даже высокомерный вид и баритон, звучавший исключительно проникновенно. Люси и Питеру казалось, что он достигал вершин своего искусства, когда, романтично вытянув вперед руку, а другую выразительно прижимая к сердцу, закрытому красной лентой, пел:

Дейзи, Дейзи, дай мне ответ, дорогая,
Я схожу с ума, от любви умираю.
Мы не сможем шикарную свадьбу сыграть,
Нету денег карету нанять,
Но ты будешь милее невест других
На велосипеде, созданном для двоих[21]

.

– Мы сможем позволить себе карету, мама, – это точно, – с озорным самодовольством заметил Питер. – Не беспокойся на этот счет.

Снова эта восхищавшая ее пылкая уверенность относительно их будущего! В блеске своих устремлений и планов он никогда не забывал о ней. Они часто просили исполнить номер с «Дейзи», и, когда неподражаемый Вэл объявлял, что «порадует публику старой любимой песней», Люси и Питер были почти уверены, что он будет петь исключительно для них. По пути домой, шагая рядом в ласковой темноте, они напевали легко запоминающуюся мелодию, и в припев вплетался низкий басовый регистр – шум моря, накатывающегося на невидимый берег. Они шли, и воздух ласкал их щеки, влажный, свежий, солоноватый. Далекие огни гавани отражались в черной воде заостренными желтыми колоннами. Дерн под ногами делался податливым из-за легкой выпавшей росы. У отеля «Марин», огромные освещенные окна которого демонстрировали беззастенчивую роскошь, Люси часто пожимала руку сына, и они останавливались, невидимые в темноте, чтобы на расстоянии понаблюдать за протекающей там блестящей жизнью. Столы, заставленные букетами роз, быстрая поступь официантов, изгиб женского плеча, выступающего из вечернего платья, – перед ними мелькали картины беззаботного и утонченного существования. Оба смотрели на все это с напряженным вниманием, но в душе у них таились разные чувства и воспринимали они увиденное по-своему: в Питере бурлила энергия, Люси покорно замирала. Однако и он, и она испытывали все возрастающее воодушевление, которое отливалось в форму реальности. Она представляла себе, как в конце долгой борьбы, которая ей предстоит, окажется в атмосфере этой разнеживающей праздности, а он, приоткрыв рот, воображал себя в будущем в обстановке не менее утонченной и богатой.

Продолжая путь, они много не разговаривали, каждый думал о своем, но Люси ощущала, как крепнет их связь. Общая цель всегда сближает.

Все это счастливое время, наполненное восхитительной близостью, она почти перестала смотреть на него как на сына. Они с утра до ночи не расставались. Она ловила каждое его слово, ждала его улыбки, предугадывала, как только могла, любое его желание. Она просила домовладелицу готовить блюда, которые он хотел или требовал. Потакать его прихотям стало для нее радостью, но все же делала она это очень сдержанно. Она не допускала, чтобы привязанность к нему помешала ее намерениям. Она не баловала его. Мысль об этом казалась ей нелепой. Ее доброта к нему была знаком ее любви и требовала одинаковой ответной привязанности.

Так складывались их взаимоотношения во время пребывания в Дуне, и, когда эти каникулы, как любые другие, подошли к концу, Люси внушила себе, что теперь они с сыном спаяны прочно и навеки. Она вернулась на Флауэрс-стрит с ощущением уверенности в себе, готовая к борьбе и к встрече с будущим.

В Дуне они мало разговаривали о результатах экзамена, считая их вполне определенными. Люси, безусловно, стремилась поддержать в сыне веру в победу – разве он не сделал все возможное? Тем не менее по мере приближения дня объявления результатов она помимо воли стала немного волноваться. А когда настало утро этого дня и она принялась одеваться, непослушные руки выдали ее волнение.

Была суббота, и он сказал, что пойдет в университет к одиннадцати часам. К этому времени результаты наверняка будут вывешены на общей доске объявлений. А когда Люси придет домой в обеденное время, он сообщит ей хорошую или плохую новость.

– О-о, наверняка хорошую, – поспешно проговорила она, невольно помедлив в дверях.

– Я тоже так думаю, – признался он.