Три любви

Это было умопомрачительно. Мэри то вертелась на сцене, то расхаживала с важным видом, принимая разные позы. Искусными руками совершала предполагающие полноту волнообразные движения вокруг икр, вокруг груди, вокруг более интимных, чем грудь, мест. И одновременно с барабанной дробью раздавался громкий уморительный возглас: «Ам-бон-пом» – и вместе со звоном тарелок: «Фу-фу».

Весь театр заходился смехом. Снаружи, в городе, устало лязгали по рельсам трамваи, на углах стояли хмурые полицейские, мужья били жен, рождались – да, рождались дети. Но внутри, в театре, центром вселенной была Мэри, возлюбленная каждого мужчины в зрительном зале, для Люси – сестра по духу.

По щекам Люси катились слезы, она в восторге схватила Питера за руку.

– О Питер! – задыхаясь, прошептала она. – Она… она великолепна!

Ослабев от смеха, он еле слышно пробормотал:

– Фу-фу.

Изнемогая от смеха, она знаками показывала, что сейчас умрет.

– Я… я… – задыхалась она. – Я… – Но была не в силах что-то произнести.

– Ам-бон-пом, – спела Мэри в последний, сотый раз.

И зал восторженно грянул в ответ:

– Фу-фу!

Но кульминация еще не наступила, ибо, доведя зрителей до изнеможения, Мэри принялась, образно говоря, подавлять их своим талантом. Снова появившись перед публикой в образе женщины, впавшей в похмельное безумие, она спела под конец: «Я развалина, с которой Кромвель обошелся так грубо». Развалина – Мэри, грациозная Мэри, и Кромвель, вы же слышали об Оливере Кромвеле, – о-о, это было уж слишком!

Такого никто не мог вынести. Крепкие мужчины рыдали от хохота. На Питера напала икота, а Люси – Люси откинулась в кресле, не сдерживая слез радости, бежавших по ее щекам.

Обессилев от смеха, Люси смотрела на последний выход Мэри сквозь пелену восторга. Они оба, мать и сын, были так переполнены эмоциями, что почти не увидели завершающий сюжет «Сестра юнги» в биоскопе. Они с трудом выстояли при исполнении «Боже, храни короля». О, редкое, восхитительное и чарующее наслаждение!

Они вышли из душного театра на прохладную улицу, где уже собралась очередь на второе представление.

– Только подумай, что им придется вновь пройти через все это, – с сочувствием вспоминая Атлето и Анджело, сказала Люси, немного успокоившись. – Но, ах, Питер, как это было великолепно!

– Им за это платят. Деньги – вот что заставляет колеса вертеться.

Он остановился, чтобы купить газету у орущего мальчишки-газетчика, потом на углу властным жестом махнул желтому трамваю. Трамвай с протестующим скрежетом повиновался.

– Наверх? – бросил Питер через плечо, когда они сели в трамвай.

Люси кивнула. По пути домой сын усердно читал газету. Она сидела рядом с ним, время от времени поглядывая на него из-под полей шляпы и думая о том, как любезен он с ней – даже спросил, где она хочет сидеть в трамвае. Как она упивалась своим счастьем! Это состояние было сродни тому счастью, которое она всегда испытывала рядом с Фрэнком. Ее охватило чувство необычайного блаженства. Прикрыв глаза и чувствуя прикосновение его плеча, она хотела бы, чтобы трамвай, покачиваясь, все ехал и ехал. Всегда, всегда, всегда!

Вдруг Питер воскликнул:

– Смотри, тут есть новость для тебя! – (Открыв глаза, она взглянула на него.) – Послушай-ка, дядю Эдварда сделали каноником. – Взволнованным голосом он прочитал короткий абзац относительно повышения преподобного Эдварда Мура до сана каноника в силу его стажа и долгой службы в епархии. – Это замечательно для старикана, верно? – сказал он.

– Замечательно, – согласилась она.

Новость не привела Люси в восторг, но в ее нынешнем настроении показалась ей довольно приятной.

– Я должен написать ему и поздравить, – чуть помолчав, задумчиво произнес Питер.

– Правильно, – кивнула она.

Он с любопытством посмотрел на нее и позже, когда они медленно шли по Флауэрс-стрит, вдруг спросил:

– Почему ты не всегда бываешь такой?

– Какой «такой»? – быстро откликнулась она.

– О, ты знаешь какой. – Он был совершенно серьезен. – Естественной – не обидчивой и не строгой.

Она ничего не ответила.

Дома их ждало письмо, лежащее на полу в передней.

– От дяди Эдварда! – воскликнул Питер. – Это уже запоздалые новости.

Но письмо с большой позолоченной монограммой на конверте было не от новоиспеченного каноника. Оно пришло от Евы – она приглашала Питера сыграть в теннис в следующую субботу. В постскриптуме говорилось: «Возьми с собой маму, если она захочет приехать». Питер выразительно посмотрел на мать, и в его взгляде можно было прочесть: «Вот подтверждение моих слов. Что скажешь на это?»

Она пришла в замешательство, но ничего не ответила, рассудив: «Он знает, что я против того, чтобы он поехал. И он не поедет». Она решила воздержаться от комментариев и молча смотрела, как он бросил письмо в камин и уселся писать пылкое хвалебное послание своему дяде Эдварду.

Глава 23