Три любви

– Мать игуменья сожалеет, что занята, – во второй раз сказала Мари-Эммануэль. – По сути дела, нехорошо, что ты уезжаешь так скоро, но она не может тебя удерживать.

Зазвонил колокол, но как-то невнятно, словно издалека.

– Телеграмму послали сегодня утром, – снова сообщила Мари-Эммануэль.

Из-за окна то и дело доносился шелест сухих листьев.

– В этом пакете, – сказала Жозефина, указывая на аккуратный сверток, лежащий перед ней, – хороший завтрак. – Она улыбнулась. – Сэндвичи и паштет – да, и колбаса. Все специально приготовлено для тебя.

Продолжают осыпать ее этими преходящими благами, этими мелкими знаками внимания и улыбками, в то время как именно здесь у нее отобрали буквально всё.

Люси неожиданно подняла голову:

– Если будет позволено, я хотела бы попрощаться с сестрой Адрианой.

Монахини сразу обменялись неодобрительными взглядами. Мари-Эммануэль молчала, но Жозефина в конце концов выдавила характерную невыразительную улыбку и произнесла:

– Боюсь, это невозможно. Рано утром в день своей годовщины добрая сестра была найдена без чувств. Удар – и она вскоре умерла. – Жозефина снова улыбнулась, уже весело. – Да, на небесах царит великая радость. Там встречают еще одну праведницу.

Значит, вот как старая Адриана встретила свою годовщину – без чашечки кофе и кусочка торта-мороженого. Нежданная утрата очень опечалила Люси. Для нее одна Адриана казалась настоящей и человечной в этом призрачном месте. И ее уход приветствовали простодушной детской улыбкой, вызванной созерцанием тех золотых врат, которые распахнулись перед старой женщиной, не желавшей расставаться с солнечным светом на земле. Как странно все это было…

С подъездной аллеи послышался хруст гравия под колесами.

– Кеб ждет, – вставая, сказала Мари-Эммануэль. – Пришлю кучера за багажом.

Вслед за ней все вышли во двор. Прибыл тот же закрытый экипаж, с тем же старым кучером в голубоватом вылинявшем пальто, застегнутом на все пуговицы, в лакированном цилиндре. Притронувшись к шляпе, кучер исчез за дверью, потом появился, сгибаясь под тяжестью чемодана, а затем взгромоздил его на козлы. А в воздухе ощущалось то дыхание осени, которое Люси всегда любила.

Мари-Эммануэль повернула ручку с окантовкой из латуни и открыла дверцу экипажа.

– Мы проводим тебя до вокзала.

Люси следила взглядом за ее движениями.

– Нет, – ровно произнесла она. – Предпочитаю ехать одна.

Наставница пристально посмотрела на нее. Наступила короткая неловкая пауза.

– Но нас так проинструктировали, – в замешательстве вставила Жозефина, и ее маленькие глазки сощурились от солнечного света.

– Я больше не подчиняюсь инструкциям, – ответила Люси. – Теперь я сама по себе.

Забравшись в кеб, она закрыла за собой дверцу. В маленькое окошко она видела два лица, повернутых к ней с недоумевающим, несколько обескураженным выражением. Но вот кучер стегнул лошадь, и лица исчезли из поля зрения.

Значит, все кончено – так буднично, так спокойно, – словно Люси возвращалась домой из гостей, а не завершала самый горестный эпизод своей жизни.

Кеб громыхал по мостовой. Поначалу Люси не смотрела ни направо, ни налево, а просто уткнулась взглядом в трясущийся пол. Потом медленно подняла голову и стала равнодушно оглядывать оживленную улицу. Она была заполнена женщинами и девушками, спешащими на завтрак из кружевных мастерских Сантьенса. По дороге работницы не переставая смеялись, болтали и жестикулировали, с напористой энергией постукивая деревянными сабо. Какими счастливыми казались эти женщины, какими беззаботными! Воздух звенел от их звучных, жизнерадостных голосов. Однажды Люси вот так же начинала жизнь – с той же энергией и целеустремленностью.

Экипаж въехал в предместья Брюсселя, возвращаясь по той же дороге, по которой вез Люси к месту назначения. Здесь царила тишина, улица была пустынной – лишь мальчик, моющий окно в колбасной лавке, да привратник в зеленом суконном фартуке, полирующий латунную табличку на двери, да маленький жандарм в синем мундире, стоящий на углу… Обыденность, действительность, с которой не поспоришь.

Вскоре кеб покатил по городу. Снова трамваи, уличное движение, открывающиеся лавки, кафе, где пьянчужки спозаранку уже сидели за кружкой пива… Какими тревожными были глаза Люси! В них отражалось все как в зеркале. И только. Ее разум воспринимал окружающее поверхностно: эти быстро сменяющиеся картинки были всего лишь игрой света и тени на глади пруда. Под мельканием и пестротой скрывался тусклый мрак. Вот она оказалась на площади – широкой, украшенной замысловатыми скульптурами. У пьедесталов важно расхаживали голуби; перед унылыми фиакрами дремали лошади, опустив шею.

Потом приехали на вокзал; подали поезд; она села в купе с его особым запахом и сиденьями из тисненого бархата.