Три месяца, две недели и один день

— Если мы не сделаем анестезию сейчас, то потом может быть уже слишком поздно, и она просто не успеет подействовать тогда, когда Оливии это будет особенно необходимо, и ей сделается ещё больнее, чем сейчас. Но также укол может здорово всё затянуть, снизить темпы раскрытия, и в таком случае при необходимости нам, вероятно, придётся вводить дополнительные дозы препарата, так как анестезия не вечная. Соответственно впоследствии потребуется гораздо больше времени, чтобы отойти от всего этого физически.

— Мне почему-то кажется, что обычно вы не спрашиваете о таком. Что всё решаете сами. Так почему сейчас. Это из-за того, кто я?

— Видите ли, мистер Картер, в чём-то вы очень даже правы. Обычно я не спрашиваю о таком у мужей, а полагаюсь исключительно на мнение будущей матери. Это процедура, основанная в том числе и на том, как она оценивает уровень своей боли по шкале от одного до десяти и готова ли ещё терпеть, но в данной ситуации я не думаю, что Оливия мне ответит. Я не всегда вижу связь даже между вами двумя, и лишь только поэтому мне кажется более уместным и правильным, если вы…

— Если это я поговорю с ней?

— Или просто скажите мне, что делать. Чего хочет она, — если бы я только сам знал это со стопроцентной достоверностью… Родить быстрее и, возможно, прочувствовать каждую частичку боли, которую я никогда не познаю, или же ощутить избавление, но сопряжённое с вероятностью того, что всё закончится гораздо позже, чем ради благополучия Лив мне хочется надеяться? Будто в моих силах решить это без неё. В смысле я и так подозреваю, что она, скорее всего, выберет, и нам ведь необязательно говорить всё в ответ на неизбежные в моём понимании вопросы, но как же это немыслимо сложно. Я помню, что мне хотелось для неё всевозможных страданий, чтобы ей пришлось прочувствовать каждую минуту, пока ребёнок ещё внутри неё прежде, чем он окажется с нами. Но я теперь другой, и она другая. Мы оба уже не те люди. Всё изменилось. Ведь так? И у неё всё равно нет часов перед глазами. Она же не ощутит словно замедление времени, если это всё-таки случится?

— Сделайте укол. Прямо сейчас.

— Да, сэр.

Мы возвращаемся обратно в палату, но я уже не сажусь на свой стул, а подхожу к Лив с левой стороны кровати. Моё прикосновение, скользящее вниз по слегка спутанным волосам, это чистый, лишённый всякого рассудка и слепой импульс, что концентрирует всё внимание на мне, невзирая на нервозность и неприятно выглядящую бездну в глазах, взирающих на меня. Зрачки в них настолько широкие, что ими почти съедена и поглощена вся обычно красивая радужка цвета насыщенного шоколада. Пустота почти засасывает, словно в трясину, и мне стоит немыслимых усилий не отвести взгляд, настолько внутри меня всё выворачивает от скребущего ощущения в сердце.

— Лив.

— Мне больше не выдержать.

— Я знаю, детка. Но потерпи ещё немного. Через минут двадцать станет получше. Тебе введут анестезию.

— Только вам нужно сесть, Оливия. Сесть и немного согнуться.

— Я не хочу. Просто не надо меня трогать. Я всё сделаю и так, — она стонет, слова вырываются между глубоким вдохом и выдохом, сиплые, задыхающиеся и бесконтрольные, и я знаю, просто знаю, что всё это чушь. Ничего не выйдет. На самом деле ей этого не вынести. А мне не справиться, если она станет пытаться. Сил видеть её такой и дальше просто нет. Они фактически исчерпаны до самого дна колодца.

— Пожалуйста, милая. Я помогу тебе сесть. Я сделаю всё, что скажешь, только не отказывайся.

— Не могу. Мне больно. Я просто больше не могу терпеть эту боль.

— Именно поэтому ты должна подняться, — Лив просто смотрит на меня почти без всякого выражения во взгляде, неожиданно потерянная, какой мне никогда не приходилось её видеть, и словно не понимающая своё местонахождение и состояние, и что от неё вообще хотят и требуют. Но, полежав так ещё с минуту или две, всё-таки опускается на спину и кивает, кажется, безостановочное количество раз прежде, чем вдруг с неизвестно откуда взятой силой нащупывает мою левую руку, в какой-то момент опущенную мною на край кровати. — Хорошо?

— Хорошо.

Я делаю, что обещал, поддерживаю и держу настолько крепко, что не думаю, что кто-то справился бы лучше, за исключением того, что не смотрю, как делают сам укол. Но и без этого я улавливаю миг ввода иглы в намеченное месте на коже, едва Лив вся напрягается и, вряд ли отдавая себе отчёт, прислоняется лбом к моей рубашке чуть ниже левого плеча. Всё идёт не так или наоборот точно так, как должно быть именно у нас. Усталость перед лицом новых вдохов и необходимостью их делать болезненно очевидна для меня. Я думаю, вдруг это пробудит чёрствость, отчаяние и темноту, когда муки и без того уже наверняка почти невыносимы, но у нас столько всего недосказанного и несделанного, что мы не можем просто бросить. Это не может быть концом. Не может быть прощанием.

— Я не позволю твоему сердцу окаменеть. Не позволю тебе закрыть его и отпустить меня, что бы ты сейчас не испытывала. Слышишь? Я не позволю. Ты не одна и никогда не будешь таковой.

— Дерек.

— Я знаю. Знаю.