Три минуты молчания

- Вот и вся любовь! - сказал я ему почти весело. Он смотрел на меня молча.

- Пошли.

Я его потащил за собой в кап. Он все смотрел на меня. А я смотрел на рубку, хотел разглядеть стекла.

- Там ничего не слышали, - сказал Алик. - Никто не выглянул.

- Услышат. Почувствуют.

- И что тебе за это?

- Как что? Сознательная порча судового имущества. Годков десять, наверно. Ты бы мне сколько дал?

- Никто ж не видел.

- А ты?

- Я тоже не видел.

Ах, какой хороший был мальчик! Как он мне нравился!

- Что же ты хочешь? - я спросил. - Чтоб кепа за эти сети разжаловали? Или у всей команды бы вычитали?

- А сколько они стоят?

- Сто тысяч. Хоть видал когда-нибудь столько?

- Новыми?

- Настоящими. Золотом.

- Но он же сам мог порваться.

- Мог бы. Но не порвался. И на планшире от топора след.

- Что ж теперь делать?

- Спать. Или жизнь спасать. Только я думаю - все равно поздно.

В кубрике все почему-то посмотрели на меня. Но никто слова не сказал. Я скинул телогрейку и увидел - все плечо у нее располосовано, вата торчит наружу. Я ее кинул на пол, сел на нее, прислонился к переборке. Плечо еще только начинало разгораться, хоть первая боль и схлынула.

- Знобит, земеля? - Шурка поднялся, своей телогрейкой, такой же вымокшей, укрыл мне спину. - Ну-ка, уберем тут.

Он скинул все с камелька, чтоб я мог прислониться, но трубы были чуть теплые. Но, может, даже лучше к холодному прижаться? Я закрыл глаза, стал уговаривать плечо, чтобы утихло. Иногда помогает. Шурка опять отсел к Сереге - играть.

Не знаю, какое дело я сделал - доброе или злое. Но я его сделал.

Вдруг Митрохин - он рядом со мной сидел на полу - спросил испуганно:

- Что это, ребята?

Я открыл глаза. Свет начал меркнуть. Волосок в лампочке был чуть розовым.

- Ребята, - сказал Митрохин, - это ж конец!

- Не блажи, - сказал Шурка. - "Дед" всю энергию на откачку пустил. Или на стартер копит.

- Нет, - Митрохин замотал головой. - Я тоже все верил, что не конец. Нет, нет! Все уже, ребята, гибнем!

Он забился, как в припадке. А может, это и был припадок: он ведь какой-то чокнутый. Шурка с Серегой кинулись к нему, схватили за руки. Он с такой силой вырывался, что они вдвоем не могли удержать.

- Ребята, я ж во всем виноват! Я вас тогда всех погубил. Из-за меня ж вы в порт не пошли. Ребята, простите. Можете вы меня простить?

Он мне попал по больному плечу, я чуть не взвыл, толкнул его ногой.

- Молчал бы теперь, сволочь...

Он еще сильней забился. Кричал что-то через слезы, слов нельзя было разобрать.

- Свяжите его, ребята, - попросил Васька. - Я с ума сойду.

Шурка зажал Митрохину рот, и он вдруг присмирел, только мычал тихонько. Они его подняли, перенесли на койку.

- Глаза ему закройте, - сказал Васька. - Он же не спит никогда.

- Спит, - сказал Серега. - С открытыми-то он и спит.

А свет совсем погас. И слышно было только волну и жалобный стон всего судна.

Я опять прислонился спиной к батарее и закрыл глаза.

6

Не рассказывал я вам про китенка?

Все-таки я, наверно, заснул, а в шторм всегда плохое снится. Я многих расспрашивал - на одного дома рушатся, и кругом разбитые головы, сломанные руки торчат из-под камней, кровь вперемежку со щебнем; другой - от змей не может избавиться, они по всей комнате ползают, некуда ступить; еще кто-нибудь голым себя видит - на улице, где полно людей. А мне - всегда снится снежное поле.

Я по нему бреду один, а вокруг намело сугробов, и меня самого заметает снегом. И вдруг мне кажется, что ведь эти сугробы - засыпанные люди, я только что с ними рядом шел через метель, мы из одной фляжки отпивали по очереди, отогревались спиртом. И вот они все замерзли, только я один бреду еще, но и меня сейчас заметет. И хочу я их всех отрыть, разгребаю снег - вот уже чью-то руку нащупал, холодную, вот чью-то голову. А меня всего леденит, и снег набивается в глаза, в рот и опять засыпает тех, кого я отрыл. Я уже из сил выбился, и меня тоже всего засыпало, и наваливается сон - такой, что я веки приподнять не могу. На минуту мне даже хорошо делается, тепло, но я-то знаю - вот так и замерзают в степи, надо себя пересилить, выбиться из-под снега. И сколько я ни рвусь - все попадаю то локтем, то коленкой в мертвые животы, в мертвые лица, как будто в мешки с камнями...

Вот тут я просыпаюсь, и я думаю: о чем бы вспомнить мне, чтоб страшный этот сон развеялся? Хоть бы о какой-нибудь твари живой, которая только радость доставила и ничего другого. Вот про китенка, например, это самое лучшее. Я бы хотел его увидеть во сне. Но ни разу он мне не приснился.

Не знаю уж, как это вышло, что он к нам в сети попал; киты ведь у нас селедку не выедают, как акулы. А этот-то совсем был молочный. Может быть, он мамашу свою потерял, обезумел от страху, и носился туда-сюда по морю - пока не напоролся на наш порядок. Запутался, рваться стал и еще больше намотал на себя сетей. Да не одних, сетей, а поводцов и вожака.

И вот под утро вахтенный штурман прибегает в кубрик: