Три минуты молчания

- Встаем, чего шуметь-то?

Боцман держался за скулу и сплевывал. "Дед" вышел, толкнул его обратно в каюту и поднялся ко мне. Лицо у него было белое, страшное, на лбу выступили крупные капли. Он дышал хрипло и вдруг закрыл глаза, навалился на меня - тяжелый и вялый. Я хотел его посадить на трап. Но он отдышался.

- Ничего, - сказал, - подымутся, не могут не подняться. Повезло нам с этим шотландцем.

- Как ты? Стоять можешь? Плохо тебе?

- Стою... Проследить надо, чтоб все вышли.

Он опять спустился. Там шла уже мирная возня, хотя кто-то еще поругивался, отводил душу, - но поднимались, как на выметку.

В кап вылез дрифтер - с помятой рожей. Стоял, ежился, грел руки под мышками, и варежки зажал между колен.

- Все, дриф, - сказал я ему. - Труба твоему сизалю.

Он спросил равнодушно:

- Сети обрубил? И дурак. Такая рыба сидела. Ты буй-то хоть привязал, горящий?

- А что он их - удержит?

- Подобрали бы... Если живы будем.

- Где? На скалах?

Вылез в кап бондарь.

- Слыхал? - дрифтер его спросил. - Отличился наш Сеня-вожаковый, порядок угробил. Всю команду без коньяка оставил.

Бондарь покосился на меня со злобой. Еще он после свалки не остыл.

- Допрыгался, падло? Один за всех решил? Валяй, только я тебе в тюрягу передачку не понесу, не жди. - Потом увидел мое растерзанное плечо и сказал, глядя в сторону: - Растирай, а то рука онемеет. Будешь ты нам помощник!

Боцман тоже поднялся, покачался с ноги на ногу.

- Вот дьявол-то паршивый, - сказал, - нашел же время тонуть! Ну, чо стоим? Раз уж не спим, работать будем.

- Сейчас "дед" ЦУ* даст, - сказал дрифтер.

* Ценные указания.

- А что нам "дед", сами не сладим? - Боцман приложил ладони ко рту. Эй, на мостике! Питание на брашпиль! Из рубки донеслось:

- Даем питание...

И сразу прожектора потускнели. Вот тебе и питание. Брашпиль еле тянул, двух якорей не потащил сразу, да и по одному едва-едва.

- Свисла машиненка, - сказал дрифтер. - Так только кота тащить. Ох и надоел же мне этот пароход! - Взял багор с полатей, зацеплял и подтягивал якорную цепь за звенья, вроде бы помогал машине.

- Боцман, - позвал "дед". - Ты парус-то - помнишь, где у тебя?

Боцман заворчал:

- В форпике! Где ж ему быть?

"Дед" заснеженной глыбой пробрался к нам на полубак, нашарил форпиковый люк сапогом, зазвякал задрайкой.

- Погоди ты! - боцман не вынес. - Ты в мое-то хозяйство не лазий. В форпик нахлебаем, так это нам в кубрик натечет.

Он сам его отдраил, а мы - кто присел на корточки, кто лег на палубу, чтоб хоть защитить немного форпик от носовой волны. Боцман там долго возился в темноте, чем-то гремел,звякал.

- Где ж он тут есть, мой хороший? Где ж я его сложил? Да посветите хоть, черти!

"Дед" просунул в люк руку с фонарем. Боцман сидел на каких-то канистрах, с парусом на коленях.

-Да он же у тебя!

- Ну! Так ты думаешь - я его ищу? Я фаловый угол ищу. Специально я его сложил, кверху дощечкой, а вот не нахожу. Нет, это шкотовый...

Дрифтер заорал:

- Да тащи! Тут разберемся!

- Разберешься ты. Вот нашел! - Протиснул сложенную парусину в люк. Руку-то не оборвите, я за фаловый держусь.

Он его не отпускал, ухитрился одной рукой задраить люк, а потом бежал за нами по палубе, спотыкался и все-таки держал. Парусина развернулась у нас, углы волочились по воде и набухали, тяжелели, дрифтер в них запутался и упал. К нам еще несколько кинулись навстречу, подхватили, поволокли к мачте. А боцман все держался за свой угол.

- Держу, держу, ребятки! Главное - фаловый не потерять.

Парусину свалили на трюмный брезент. Она уже почти вся распеленалась, разлезлась тяжелыми складками и покрывалась снегом, покуда он ее привязывал к грота-фалу.

Из рубки кричали:

- Боцман! Что там с парусом? Есть парус?

- Щас будет!

Он подпрыгнул и повис на фале, с ним еще двое повисли, и парусина намокшая, тяжелая тряпища - дернулась, поползла вверх по мачте, а книзу спадала серыми складками, почти даже не гнущимися. А мы, времени не теряя, разносили нижнюю шкаторину* по стреле, которая теперь стала гиком, и привязывали гика-шкот за утку на фальшборте. Те трое еще и еще перехватывали фал, передняя шкаторина ползла, вытягивалась вдоль мачты, и постепенно складки расправлялись, уже начали набиваться ветром, уже и гик начал дергаться. И тут парусина ожила, первый хлопок был - как будто кувалдой по бревну, потом заполоскала, и разом выперлось пузо - косой дугой, латы на нем затрещали, с них посыпались сосульки. Холод палил нам лица, сжигал брови и губы, но мы стояли, задравши головы, и что-то в эту минуту в нас самих переменилось: ведь это была уже не тряпка, а - парус, парус, белое крыло над черной погибелью; такой же он был, как триста лет назад, когда мы по свету бродили героями и не знали еще этих вонючих машин, которые и отказывают в неподходящую минуту. И даже поверилось, что раз мы это чудо сделали - еще, быть может, не все потеряно, еще мы выберемся, увидим берег.

* Шкаторина - край, кромка паруса.

"Дед" послюнил палец - хотя зачем его было слюнить? - поднял кверху, сказал:

- Полный бакштаг левого галса!

Я увидел его лицо под капюшоном - все в морщинах и молодое.

- Боцман! Спасибо тебе за парус!