Три момента взрыва (сборник)

В наши дни город – любой город – переполнен странными, тревожащими шумами, они будят вас по ночам, задолго до наступления утра, и вы лежите в темноте, чувствуя, как колотится у вас сердце, и пытаетесь уразуметь, что это был за звук, которого вы не помните, хотя уверены, что это именно он напугал вас и вырвал из сна. Может, так было всегда, и люди испокон веку в панике вскакивали посреди ночи, а потом старательно убеждали себя в том, что разбудивший их вопль только привиделся им во сне или это нервно взлайнула соседская собака, а не кто-то позвал на помощь и не заплакал где-то одинокий испуганный ребенок, а значит, не надо бежать и спасать или утешать, ведь это не голос парня или девушки из тех, что вдруг наводнили в последнее время город и, странно одетые, прерывисто шепчущие что-то невнятное, заглядываются в окна на гладкие фигурки лошадок, пастушек и пастушков, машинок, рыбок и ангелов, на чужих фарфоровых зверушек.

Эскиз

Есть одно обстоятельство, о котором знают все, кто когда-либо работал с трупами. Сделай что-нибудь мертвому телу, и оно сделает что-нибудь в ответ. И это никакая не метафизика, а чистая психология. Это правило распространяется даже на самые малозаметные вмешательства: любой порез, нанесенный безмолвному образцу, уже вызывает отклик, причем многократно превосходящий само воздействие. Поэтому, чем быстрее режешь, тем лучше себя чувствуешь, но все равно в процессе всегда остается что-то подозрительное.

Документ, который я пишу сейчас, – моя вторая попытка исповедаться. Первая, предпринятая много лет назад, начиналась так: «Теперь, когда Уильяма больше нет с нами, я свободен от обязанности хранить его тайну». Написав тогда эти слова, я, к немалому своему удивлению, решил не снимать с себя этой заботы в связи с его кончиной, а подождать лучше до своей.

Приехав в Глазго, Уильям – юноша умный, охочий до почестей, слегка изнеженный, но при этом чуждый чванства – с энтузиазмом окунулся в тот водоворот пирушек и иных бурных развлечений, которые составляли тогда дурную славу студентов-медиков этого города. Вместе с тем он много и усердно занимался, в особенности анатомией. В те дни, говорил он мне потом, мертвые внушали ему уважение и будили научный интерес, но не более.

Секционная находилась в подвальном этаже. Ее забранные матовым стеклом окна располагались под самым потолком, днем в них часто мелькали ноги прохожих, видимые примерно до середины икр. Наш класс – тогда меня еще в нем не было, и то, о чем я сейчас буду говорить, я узнал позднее, – так вот, наш класс делился на группы по четыре человека; каждая группа обступала свой стол, на котором лежал труп; студенты приподнимали пропитанную формалином простыню и начинали орудовать зондами или ланцетами, выполняя команды профессора.

Шел уже третий месяц учебы, за окнами было темно, в зале холодно (по понятным причинам температуру там поддерживали минимальную). В лабораторию пускали и вечерами, однако всякий, кто приходил туда в одиночку, должен был иметь в виду, что хотя зубрежка – дело похвальное, однако резать труп в неофициальные часы – значит проявлять неуважение к другим членам своего квартета, все равно что подчеркивать в общественном учебнике. Одним из таких рьяных был Уильям.

Он срисовывал мускулатуру. Поднял освежеванную руку. Повертел ее туда-сюда, наблюдая, как ведут себя при сгибании мышцы.

Тело принадлежало мужчине моложе шестидесяти, еще довольно стройному и мускулистому, несмотря на кое-какие отложения последних лет жизни. Запустив пальцы в мускулатуру, Уильям пошарил между сгибателями и разгибателями. Они не соединялись сухожилиями, и он развел их в стороны. Открылась длинная, плавно изогнутая кость в руке мужчины.

Уильям замер. Несколько секунд подряд он оставался без движения, не сводя пристального взгляда с того, что ему открылось. Раздвигая ткани, он чувствовал, как кончики его пальцев скользят по тонкой, словно колбасная шкурка, оболочке локтевой кости.

На желтовато-белой костной поверхности были нанесены какие-то царапины. В первое мгновение Уильям подумал, что это, должно быть, след старой травмы. Но царапины были расположены отнюдь не произвольно. Ни перелом, ни какой-либо другой несчастный случай не могли оставить по себе таких следов.

Отметины на кости складывались в орнамент. Перед ним был рисунок.

Через разрыв в надкостнице, этой волокнистой опояске костной ткани, Уильям увидел причудливые завитки. Стебель локтевой кости и изгиб лучевой покрывал филигранный орнамент, наподобие тех, что можно видеть на страницах древних рукописных книг.

Уильям поднял голову и уперся взглядом в старую, покрытую пятнами стену прямо перед собой, потом посмотрел в сторону и увидел Джона и Харприта, которые корпели над своими трупами поодаль, и, наконец, снова устремил взгляд на кость у себя под пальцами. Рисунок никуда не исчез. Уильям по-прежнему различал его ржаво-красные линии, чуть расплывчатые, словно видимые сквозь тонкую вуаль.