Три мушкетёра

— Да, — поддержал его д'Артаньян, — Атос прав: его надо сжечь. Впрочем, кто знает… может быть, кардинал обладает секретом вопрошать пепел?

— Уж наверное обладает, — сказал Атос.

— Что же вы хотите сделать с этим письмом? — спросил Портос.

— Подите сюда, Гримо, — приказал Атос.

Гримо встал и повиновался.

— В наказание за то, что вы заговорили без позволения, друг мой, вы съедите этот клочок бумаги. Затем, в награду за услугу, которую вы нам окажете, вы выпьете этот стакан вина. Вот вам сначала письмо, разжуйте его хорошенько.

Гримо улыбнулся и, устремив глаза на стакан, который Атос наполнил до краёв, прожевал бумагу и проглотил её.

— Браво! Молодец, Гримо! — похвалил его Атос. — А теперь берите стакан… Хорошо, можете не благодарить.

Гримо безмолвно выпил стакан бордоского, но глаза его, поднятые к небу, говорили в продолжение этого приятного занятия очень выразительным, хоть и немым языком.

— Ну, теперь, — сказал Атос, — если только кардиналу не придёт в голову хитроумная мысль распороть Гримо живот, я думаю, что мы можем быть более или менее спокойны…

Тем временем его высокопреосвященство продолжал свою меланхолическую прогулку и бормотал себе в усы:

— Положительно необходимо, чтобы эта четвёрка друзей перешла ко мне на службу!

XXII. Первый день заключения

Вернёмся к миледи, которую мы, бросив взгляд на берега Франции, на миг потеряли из виду.

Мы застанем её в том же отчаянном положении, в каком её покинули, — погружённой в бездну мрачных размышлений, в кромешный ад, у врат которого она оставила почти всякую надежду: впервые она сомневается, впервые страшится.

Дважды счастье изменило ей, дважды её разгадали и предали, и в обоих случаях виновником её неудачи был злой дух, должно быть ниспосланный всевышним, чтобы одолеть её: д'Артаньян победил её — её, эту непобедимую злую силу.

Он насмеялся над её любовью, унизил её гордость, обманул её честолюбивые замыслы и вот теперь губит её счастье, посягает на свободу и даже угрожает жизни. Более того: он приподнял уголок её маски, той эгиды, которой она обычно прикрывалась и которая делала её такой сильной.

Д'Артаньян отвратил от Бекингэма — а его она ненавидит, как ненавидит всё, что прежде любила, — бурю, которой грозил ему Ришелье, угрожая королеве. Д'Артаньян выдал себя за де Варда, к которому она на миг воспылала страстью тигрицы, неукротимой, как вообще страсть женщин такого склада. Д'Артаньяну известна её страшная тайна, и она поклялась, что тот, кто узнает эту тайну, поплатится жизнью. И, наконец, в ту минуту, когда ей удалось получить охранный лист, с помощью которого она собиралась отомстить своему врагу, этот охранный лист вырывают у неё из рук. И всё тот же д'Артаньян держит её в заточении и ушлёт в какой-нибудь гнусный Ботанибей, на какой-нибудь мерзкий Тайберн в Индийском океане…

Сомнения нет, всё это случилось с ней по милости д'Артаньяна, — кто другой мог покрыть её таким позором! Только он мог сообщить лорду Винтеру все эти страшные тайны, которые он роковым образом открыл одну за другой. Он знает её деверя и, должно быть, написал ему.

Какая ненависть клокочет в ней!

Она сидит неподвижно, уставив горящий взор в глубину пустынной комнаты; глухие стоны порой вырываются вместе с дыханием из её груди и согласно вторят шуму волн, которые вздымаются, рокочут и с рёвом, как вечное и бессильное отчаяние, разбиваются о скалы, на которых воздвигнут этот мрачный и горделивый замок.

Какие превосходные планы мести, теряющиеся в дали будущего, замышляет против г-жи Бонасье, против Бекингэма и в особенности против д'Артаньяна её ум, озаряемый вспышками бурного гнева!

Да, но, чтобы мстить, надо быть свободной, а чтобы стать свободной, когда находишься в заточении, надо проломить стену, распилить решётки, разобрать пол. Подобные предприятия может довести до конца терпеливый и сильный мужчина, но женщина, да ещё в состоянии лихорадочного возбуждения, обречена на неудачу. К тому же для всего этого нужно иметь время — месяцы, годы, а у неё… у неё впереди десять или двенадцать дней, как сказал ей лорд Винтер, её грозный брат и тюремщик.

И всё-таки, будь она мужчиной, она предприняла бы эту попытку и, возможно, добилась бы успеха. Зачем небо совершило такую ошибку, вложив мужественную душу в хрупкое, изнеженное тело!

Итак, первые минуты заточения были ужасны: миледи не могла побороть судорожных движений ярости, женская слабость отдала дань природе. Но мало-помалу она обуздала порывы безумного гнева, нервная дрожь, сотрясавшая её тело, прекратилась, она свернулась клубком и стала собираться с силами, как усталая змея, которая отдыхает.