Три мышкетёра

Пока ждали доктора, маркиза не отходила от меня ни на минуту. Я всё это время был в полубессознательном состоянии и лишь время от времени тихо постанывал. Сквозь полуприкрытые веки я видел, как она бледна. Тогда я приписал её бледность страху перед кровью. Теперь-то я знаю, что ошибался. Прекрасная мышка боялась не крови, она боялась за мою жизнь.

Наконец пришёл доктор. Он попросил всех удалиться, чтобы он мог спокойно осмотреть мою рану. Потом попросил принести побольше горячей воды. Все остальные инструменты и перевязочные материалы были у него с собой в саквояже, который очень напоминал тот, что не так давно привлёк внимание хозяина трактира "Лесная мышь". Нет нужды говорить, что и доктор, и рана были ненастоящими. Правда, доктор был ненастоящим лишь отчасти. Мишель заверил меня, что его приятель знает своё дело, поскольку когда-то действительно практиковал в качестве врача, пока не угодил на каторгу за оказание медицинской помощи опасному преступнику. Бежав с каторги, он, как и я, оказался среди воров и бродяг, которые тоже, случалось, нуждались в услугах эскулапа.

Доктор сделал мне перевязку, не обращая внимания на мои душераздирающие стоны. Потом позвал хозяйку дома.

– Я сделал всё, что мог, – сказал он вошедшей маркизе. – Но рана очень опасная. Задеты жизненно важные органы. Главное, раненого сейчас нельзя беспокоить. Может вновь открыться кровотечение, и тогда его уже не спасти. Насколько я понял, этот господин не приходится вам ни другом, ни родственником, и оказался в вашем доме только благодаря вашей доброте. Поэтому я не имею права ни на чём настаивать. И всё же было бы лучше, если бы вы оказали ему приют ещё на некоторое время. Как я уже сказал, рана очень и очень опасна для жизни.

– Да, да, конечно, – заверила его маркиза. – Этот господин может пробыть здесь столько, сколько потребуется.

– Замечательно. Тогда я приду навестить его завтра утром, часов в десять, если позволите. А пока всё, что ему сейчас нужно, – это покой. Поэтому не стоит тревожить его и переносить в другое место. Он может скончаться от болевого шока. Пусть пока остаётся лежать на этом диване.

– Скажите, доктор, он очень страдает? – спросила маркиза с неподдельной тревогой в голосе.

– Только когда приходит в себя. Я дал ему обезболивающего и жаропонижающего, так что ночь, надо полагать, пройдёт спокойно. До свидания. Надеюсь увидеть вас завтра.

– Пить! – простонал я жалобно, когда доктор был уже в дверях.

– Доктор, он просит пить. Что ему дать?

– Ничего. Ему нельзя ни пить, ни есть. Если его будет мучить жажда, можно время от времени смачивать ему губы влажной салфеткой.

Маркиза вышла, чтобы проводить доктора. Когда она вернулась, в лапке у неё был небольшой серебряный поднос. Она поставила его на столик в ногах дивана, и я разглядел мисочку с водой и несколько марлевых тампонов, которыми она по совету врача, видимо, собиралась смачивать мне губы. Маркиза пододвинула кресло, стоявшее у камина, поближе к дивану, и села. Притворившись, что я опять впал в беспамятство, я незаметно наблюдал за ней. Какое-то время маркиза сидела, думая о чём-то своем. Судя по горестно опущенным уголкам её губ, мысли её были печальны. Неожиданно она накрыла мою лапу своей нежной лапкой и несколько раз провела по тыльной стороне моей ладони. Этот ласковый жест тронул и удивил меня. Я понимал, что маркиза не могла не узнать в раненом рыцаре своего избавителя, и всё же её поведение было более, чем странным. В её проникнутых нежностью жестах, в том, как она смотрела на моё измождённое лицо, мне чудилось нечто большее, чем простое сострадание сердобольной мыши. Я был готов поклясться, что она смотрела на меня с любовью!

Мне вдруг захотелось почувствовать прикосновение её лапки на своих губах, и я прошептал:

– Пить!

Маркиза смочила тампон водой из мисочки и осторожно поднесла к моим губам. Её нежные прикосновения повергли меня в состояние, которое мне трудно описать. Я бы назвал его блаженством, если бы к нему не примешивалось чувство стыда за вынужденный обман. Когда моя прекрасная сиделка подняла на меня свои бездонные глаза, и я увидел в них слезы, сердце моё отчего-то тоскливо заныло. Оно словно уже тогда знало, каким будет конец у этой истории.

Через некоторое время я почувствовал, что меня начинает клонить в сон. Однако спать было нельзя. Я боялся, что, повернувшись во сне на бок, могу свернуться уютным клубочком или, того хуже, захрапеть. Но дрова в камине потрескивали так убаюкивающе, что я незаметно для себя несколько раз погружался в сон, правда, тут же снова просыпался. Один раз меня разбудил горестный вздох, вырвавшийся из груди маркизы. В другой раз мне показалось, что она молится: губы её беззвучно шевелились, голова опущена, лапки просительно сцеплены на груди. Я бы дорого дал за то, чтобы узнать, о чём она думает и о чём молит богов, но, увы!, её мысли и чувства были для меня недоступны.