Три недели из жизни лепилы

При дефибрилляции через электроды пропускают электрический разряд, заставляя беспомощно дрожащую сердечную мышцу биться ровно. Как кнутом по хребтине измученной лошаденки. Электроды можно наложить на грудную клетку, а если она вскрыта (как сейчас) — непосредственно на сердце. Но от двадцати или тридцати автоклавирований ложки для внутренней дефибрилляции испортились и отправились на свалку, а точнее, в подвал одного из корпусов, где в пыли и мокрети догнивала аппаратура, определенная на списание. Остались только «блины» для наружной дефибрилляции, которые не подвергались автоклавированию (и вообще какой-либо дезинфекции).

Я отодвинул Ревякова и прижал к коже под левым соском и чуть правее верхушки грудины два металлических кругляшка с пластиковыми ручками.

Спиральные провода, соединяющие их с прибором, натянулись до предела.

Под правым пальцем загорелась красная кнопка, сигнализирующая о том, что конденсатор заряжен.

— От стола, — любой, кто прикоснулся бы в этот момент к больному, получил бы электрошок с непрогнозируемым исходом.

Я придавил кнопку.

От двухсот килоджоулей больной слегка подпрыгнул — все, чего я добился. И заказал триста. Ирка прибавила. Экзекуция повторилась. Больной подпрыгнул еще выше. Несколько зажимов оказались на полу.

Отпустив четыреста, я почувствовал себя Народным шаманом Советского Союза — больной подскочил сантиметров на десять и «ожил».

Я окинул прощальным взглядом бешено колотившееся сердце и, мысленно обругав Парашку, которая никогда не подключает электрокардиоскоп[2] (не может запомнить, куда клеить электроды), бросил окровавленные пластины на крышку дефибриллятора. Все равно Веронике убираться в обоих операционных.

Давление скакнуло до ста шестидесяти на сто. Теперь можно смело подключать лидокаин — стабилизатор сердечной мышцы, предотвращающий повторение фибрилляции желудочков.

Я пилил ампулы, делая вид, что не замечаю, как Теобальт Адольфович вместо лучевой артерии (целее будет) выделил и надсек сопровождающую ее вену. Из надреза еле сочилась темная кровь. Это ничуть не смутило доктора — ведь классической алой струи у трупов не бывает.

Цифры артериального давления огласил, когда Шмит зашивал кожу. Под маской у Теобальта Адольфовича сконтурировалась презрительная ухмылка.

Он снисходительно пощупал пульс, затем стал лихорадочно проверять проходимость катетера — шприцом, леской. Используя моральное преимущество, я заговорил о местах в «реанимации» — в отличие от Андрона его напарник мог запросто притормозить больного в операционной до нормализации скорости мочеотделения (Парашка даже не соизволила катетеризировать мочевой пузырь) или показателей красной крови (а это уже из области фантастики).

Теобальт Адольфович с готовностью согласился взять больного на неиспользованное мною, а точнее, Афанасьевским пациентом, место. Даже вызвался лично подготовить койку. Не знаю, что он имел под этим в виду.

Наверное, лично застелит. Или взобьет подушку.

Операцию закончили без приключений. Хирурги поставили дренажи в плевральную полость и зашили рану. Я, стоя на коленях и деликатно отодвигая носом Мишину ягодицу, пролез под простынями и выпустил полтора литра прозрачной мочи, чему был неописуемо рад.

Стряхнув перчатки неестественно большого размера (меньших в операционной не было — и здесь гигантомания) я проверил наркозную карту. В пределах разумного она соответствовала действительности. Не успел я дописать протокол обезболивания, как историю, словно эстафетную палочку, подхватили хирурги. И чудесным образом растворились, предоставив нам самим перекладывать больного на каталку.

Перекладывание — самая вредная из имеющихся в нашей работе вредностей. Трудно найти сорокалетнего анестезиолога со здоровой поясницей.

Ирка перекрыла капельницы и разложила на груди у больного флаконы. Отсоединила эндотрахеальную трубку от вентилятора. Я, подсунув руки под спину и бедра (не Иркины, увы), изобразил полужим-полурывок в горизонтальной плоскости.

Через несколько секунд мы уже неслись по коридору. Дверь в комнату отдыха анестезиологов, которую нам приходилось делить с дежурными травматологами, была приоткрыта. В узкую щелку промелькнули американские носки Юрия Моисеевича — подарок сына эмигранта. Сам Юрий Моисеевич дремал, укрывшись «Литературной газетой». Или «Собеседником» — на такой скорости я не успел рассмотреть.

Вероника сторожила лифт, счастливая выполнить последнее мое распоряжение на сегодня. Снизу нетерпеливо звонили — видимо, господин, замаскировавшийся под лифтера, сначала отлучился по каким-то своим (темным) делам, а потом обнаружил пропажу рабочего места.

Теобальт Адольфович рассыпался в любезностях и отпустил меня с порога, заботливо укрыв левую руку больного одеялом.

Если бы не свидетели, он выдернул бы свое позорище прямо здесь — безо всякой повязки.

На улице пели птички, светило солнышко, зеленели старые липы. В их тени, на скамеечке, дежурные урологи — один из корпуса, другой из «приемника» — резались в шахматы.