Три недели покоя

Дорога сошла благополучно, а в типографии был посторонний. Сосед, хозяин оранжереи, поставляющей в Лейпциг круглый год цветы и свежие овощи, зашёл к Герману Рау покурить и потолковать о политических новостях.

— Что-то твой Вернер привёз, — увидел он в окошко тележку, которую подкатил Блуменфельд.

— Посылал за бумагой, да, видно, не достал, простофиля, — проворчал Герман Рау и, высунувшись в окно, Блуменфельду: — Эй! Вернер, не добыл, вижу, бумаги?

— Велели в другой раз приезжать, хозяин.

Герман Рау покрутил кончики усов, довольный сообразительностью Блуменфельда, а вслух притворно сердито сказал:

— Веди дело при такой неточности, вовсе как будто несвойственной немцам!

— У вас хорошо идёт дело, — возразил сосед, кивая на громоздкий печатный станок фирмы «Кёниг и Бауэр», занимавший едва ли не треть всего помещения типографии Рау.

— Эге, ничего, — согласился печатник, раздумывая о том, что придётся ждать вечера перетаскивать шрифт, а то как бы не собрать любопытных. Вечером они перетаскали с Блуменфельдом груз из тележки, и одна из трёх наборных касс типографии Германа Рау наполнилась русским шрифтом.

Владимир Ильич приехал в Лейпциг в декабре, когда «Заявление редакции „Искры“» было давно отпечатано и отослано в Россию и у Иосифа Блуменфельда был готов набор двух первых страниц газеты. Печатать газету приходилось частями. Было решено: газету откроет статья Владимира Ильича «Насущные задачи нашего движения». Остальные материалы он привёз из Мюнхена, когда начальные две страницы уже печатались в Лейпциге. Он привёз ещё три свои статьи. И присланные из России статьи и заметки. О студенческих волнениях, о военных судах в Варшаве. Об арестах и обысках. О рабочей борьбе. Были письма с заводов и фабрик о произволе и бесчинствах хозяев. Газета обещала выйти боевой и живой.

Владимир Ильич снова — в который уж раз! — прочитывал материалы от первой до последней строки. Поднимался до света. Что-то толкало, торопило: скорее, скорей! Декабрьское утро серо и сыро, в комнате выстыло за ночь, холодно. Зябко поёживаясь после постели, он зажигал спиртовку вскипятить чай и пил из жестяной кружки, заедая куском чёрствого хлеба. Спеша в типографию, он выходил из дому, когда на улицах ещё не рассветало, черно от курток и кепок рабочих, торопящихся к утренней смене. Владимир Ильич любил этот строгий час в Лейпциге, как когда-то любил сливаться по утрам с рабочими толпами в Питере.

Совсем недавно Лейпциг был чужим. Сейчас за несколько дней Владимир Ильич освоился с городом. Ему нравились рабочие районы, кварталы типографий, бессчётное число книжных лавок с разноцветными витринами, нравились его строения в готическом стиле, и старинная музыка, и ратуша с башенными часами, будто из сказки Гримма, и тот дух пролетарской солидарности, который Владимир Ильич испытал на собственном опыте с печатанием «Искры».

Подняв воротник, он торопливо шагал мимо молчаливых домов с черепичными крышами, мансардами, тюлевыми занавесками окон, мимо садов и решёток, газовых фонарей и мелочных лавочек, торгующих всем, от напёрстков до рождественских открыток с зажжёнными ёлками. Навстречу ему по велосипедной дорожке, пригибаясь к рулям, ехали велосипедисты, казавшиеся в туманном сумраке утра какими-то нереальными существами. Шли пешие рабочие, вспыхивали огоньки сигарет.

Но вот рабочий район, типографии и фабрики кончились, загудели гудки, рабочие больше не встречаются. Теперь, громыхая колёсами, едут в город подводы с крестьянским товаром на рынок. Было ещё темно, снег ещё синий, когда Владимир Ильич прошёл железнодорожный мост. Лейпциг позади. Снежное поле по сторонам, чернеет лес вдалеке. Что это? Гром. Стук молотков. Голоса. Это строится памятник Битвы народов. В 1813 году здесь, на полях под Лейпцигом, несколько дней шли бои. Решалась судьба Европы. Русские, пруссаки, австрийцы и шведы вели последние сражения с Наполеоном. Барклай де Толли занял позицию в деревне Пробстхейд.

Удивительные совпадения иногда подстроит судьба! Сейчас именно в этой деревне, в Пробстхейде, мы печатаем «Искру». На Руссенштрассе, улице русских, названной так в память прошедших боёв. Из каких рязанских и владимирских сел и деревень почти сто лет назад сошлись сюда русские сложить головы на немецкой земле?

В России деревню Пробстхейд с каменными двухэтажными домами под черепичными крышами не назвали бы деревней; у нас, в России, не всякому уездному городку под силу выглядеть так солидно и чистенько; но в одном дворе, когда Владимир Ильич шагал мимо, совсем по-деревенски запел петух, в другом, третьем откликнулись, где-то замычала корова, — нет, всё-таки деревня! Хотя единственным, может быть, во всём Пробстхейде деревенским домом была типография Рау. Низкая, с тремя окнами на улицу, она особенно бедно выглядела оттого, что по бокам высились крепкие, как крепости, каменные хоромины зажиточных, видно, крестьян.