– Я тебе уже говорила: когда дядя приезжает, он всегда дарит мне белые лилии. Как вчера. Правда они хороши? – Девушка потянулась к нему, положила руки на плечи. – В них столько нежности, да?
– Да, – чуть дыша, негромко ответил он.
– Ты очень скован, – касаясь губами его уха, прошептала она. – Почему?
– Просто все так неожиданно…
Но она уже обнимала его, целовала, покоряя чувственным теплом. Голова закружилась. Он положил руки ей на бедра, и шелковый халат быстро заскользил вверх. Под ним ничего не было. Ева сама потянула гостя на кровать, обвила ногами, открываясь легко и просто…
В начале октября они сыграли свадьбу. Гостей со стороны Гордеева была тьма-тьмущая, со стороны невесты – одна только взрослая подруга, сорокалетняя блондинка, ухоженная и дорогая, по имени Эльвира. Дядя ее в эти дни был так далеко от Предтеченска, что от него пришла только телеграмма: «Поздравляю тчк желаю счастья тчк люблю тчк будь хорошей девочкой тчк привет мужу тчк».
Молодожены съездили в Крым, вернулись загорелыми, довольными, наполненными друг другом.
Об одном умолял Гордеев супругу: чтобы она тише ездила по улицам, не рисковала жизнью каждую минуту. Но Ева только загадочно улыбалась.
Друзья завидовали Петру: выехать на природу, выпить вина, закусить шашлыком, прогуляться вдоль берега озера, и там, точно в сказке, найти красавицу-жену.
– Словно стрелу наугад выпустил, – шутил Женя Савин.
– Так оно и было, – подыгрывая товарищу, соглашался Петр. – Вижу: лягушка; слышу: лопочет по-человечьи. «Поцелуй, – говорит, – меня, добрый молодец, счастливым станешь».
– Это я – лягушка? – улыбалась Ева.
– Смотри, в сердцах шкурку не сожги, – не отставал Женя. – А не то идти тебе в тридесятое царство.
Куда бы они ни пошли, сидели всегда вместе, тесно, не могли не касаться друг друга. Что говорить о доме! О долгих осенних вечерах, когда они оставались одни!..
Руки Евы были нежными, их прикосновение – воспламеняющим.
Она оказалась совсем не такой, какой он представил Еву в день их первой встречи, на озере – почти робкой. И не такой, какой нарисовал ее на второй день, когда увидел шагавшей к нему по набережной: утонченно-сексуальной, получавшей наслаждение оттого, что взгляды мужчин провожали ее. И даже на открывшейся ему тем же вечером в постели, в цветах и птицах, выписанных нежными красками по шелку: порывистой, интуитивно умевшей увлечь мужчину, куда ей хотелось. Каждый день она открывалась ему заново, и всякий раз – по-разному. От робкой, улыбавшейся случайному знакомому девушки на берегу озера не осталось и следа. В ней жила острая чувственность, обжигающая, неуравновешенная, почти яростная.
Кажется, в любви она была такой, какой он увидел ее первый раз на дороге, за рулем «Харлея», – способной совершить любое сальто-мортале, улететь вперед и дожидаться отставшего спутника; погибнуть в любое мгновение, погубить первого встречного.
«Когда занимаешься любовью, стоит чего-нибудь бояться? – спросила она на второй день. – Разве самый маленький страх перед чем-то не способен убить все?»
Но не только это удивляло его. Часто, когда дело не касалось постели, она превращалась в замкнутого, отрешенного от всего человека, как это случилось в последние дни перед свадьбой. Он приехал к ней – она сидела на балконе, глядя перед собой, – хлопнул дверцей, помахал рукой. Но Ева точно была мертва. Он даже испугался, окликнул ее. Даже не пошевелилась! Он открыл дверь своим ключом, взбежал по ступеням на второй этаж, проскочил комнату, уже на балконе, осторожно приблизившись, дотронулся до ее плеча: она, вздрогнув точно от электрического разряда, вскрикнула, обернулась. Он и сам отпрянул назад, едва не зацепившись каблуком за порог.
– Господи, – бледная, тихо проговорила она, – как ты меня напугал!..
– Правда? – откликнулся он. В глотке пересохло. – Я кричал тебе с улицы…
– Никогда больше не подкрадывайся ко мне вот так, – сухо оборвала она его.
Рядом, на табурете, стоял тазик с хной. Желтая капля запеклась на щеке его жены, но, кажется, она не замечала ее.
Но было и другое – ночью, в Крыму, в санаторском номере, где они поселились, с окнами, выходящими на море. В те дни оно было неспокойное, суровое, штормовое, особенно по ночам… Он проснулся от крика: вопль резанул его по ушам, он даже не сообразил, что голос принадлежит Еве, она кричит во сне. Петру едва хватило сил разбудить ее: она никак не могла проснуться, точно хотела остаться там, в суровых волнах своего кошмара.
– Что тебе приснилось, расскажи, – уговаривал он ее, уже сидевшую на кровати, тесно прижавшуюся к нему, с тяжелыми каплями пота на лбу. – Расскажи…
– Это уже не первый раз, – едва слышно произнесла она. – Даже со счета сбилась. Я думала, что теперь, с тобой, этого больше не повторится…
– Расскажи, – просил он, – так будет легче, правда…
Она едва заметно кивнула:
– Ясный день, много солнца. Я плыву в лодке. Весла врезаются в зеленую мутную гладь, а я все гребу, желая одного: заплыть подальше. Мне и сейчас страшно от одной мысли, зачем я это делаю…
– И зачем же? – прижимая ее к себе, спросил он.