Три персонажа в поисках любви и бессмертия

Едва поклонился, и след простыл. Дверь хлопнула. Она увидела в окно, как узкая спина с косицей метнулась в переулок. Куда он так вечно спешит? Точно вор бегством спасается. Снова полистала рукопись. Да, влетит в копеечку. Просить никак не меньше двухсот ливров. Откажется, наверное. Но меньше никак нельзя. И этак-то она едва, войдя в расходы, прибыль получит. Имея в виду двадцатипроцентный налог, что недавно ввели. Не шутка ведь, цельногравированное. Да и бумага в последнее время подорожала, даже если взять голландскую.

Некогда отцу ее приходилось порой печатать нотные книги с длинными названиями вроде трактата господина Никола-Антуана Лебега, имя которого ее смешило: органист Заика. Она представляла себе, как орган его, уподобляясь органисту, начинал заикаться. Обыкновенно таким собраниям нотных партитур предшествовали разного рода уведомления и уверения, предупреждения и прочие введения. Туанетта их иногда вычитывала, но понимала и запоминала лишь то, что понять эту нотную грамоту не было для нее никакой возможности. «Как играть на органе во всех регистрах, включая и те, на которых мало еще играют в провинции, как, например, на крумгорне и на терцах». Парижский снобизм подобного названия бросался в глаза даже тем, кто не знал, что такое крумгорн или терцы. Если господин Заика и заикался, то с исключительно парижским акцентом.

Впрочем, вдова Берто и сама была не лыком шита, то есть родилась в Париже, на улице Сан-Жак, прямой как стрела, пересекающей город с севера на юг и на пути своем к компостельским останкам святого проходящей мимо их главного университета – самой Сорбонны. Родилась над лавкой книготорговца, что, впрочем, неудивительно, ибо на этой улице почти все ремесленники изготовляли книги, а коммерсанты в большинстве своем торговали либо книгами, либо гравюрами. Отец же Туанетты был не только книжным маршаном, но и сам довольно крупным издателем, так что опять же неудивительно, что дочь его, привыкшая к будням и праздникам этого ремесла, вышла замуж за господина Берто – книгоиздателя из города С. Приходился он кузеном их соседу и, приехав однажды в Париж и встретив весьма не то чтобы красивую, а очень недурную девушку с живыми глазами, вдвое его самого моложе, немедленно нашел ее себе подходящей.

Природные ее любознательность и сообразительность уже в доме отца получили солидное развитие благодаря как близости Университета и наличию в избытке вокруг нее с самого ее рождения свежеизданной книжной продукции, так и тому, что вокруг лавки отца Туанетты сложилось общество завсегдатаев, состоявшее из весьма порой незаурядных личностей. По вышеуказанным причинам Туанетта сложилась в существо для слабого пола исключительное. Она рано и быстро выучилась читать. Писала грамотно, красивым, понятным почерком с нажимом. Благодаря таковым ее способностям, отец не без гордости и раньше, чем старших, ввел ее в ремесло и поставил выверять гранки. Туанетта была третьей и последней дочерью в семье. Две старшие уже были приставлены к делу. Так что до нее книга доходила дважды вычитанной. Надежды найти опечатку оставалось немного. А ведь за каждую она получала монетку. На этой почве пришлось Туанетте исхитряться, и она натренировала столь острый глаз, что стала даже знаменита в среде издателей этой своей сноровкой. Порой с просьбой вычитать книгу обращались к ней друзья и соседи отца по улице Сан-Жак, его коллеги по ремеслу.

Эта же ее способность опосредовала не в последнюю очередь и выбор господина Берто. Разумеется, девушка ему понравилась и даже очень. Она была небольшого роста, миловидная и то, что парижане называют псевдо-худенькая, то есть выглядела миниатюрно, шею, талию, запястья и щиколотки имела тонкие, а все имевшиеся у нее округлости деликатно прятала в изящном платье, сшитом – благо и зарабатывать она стала неплохо – у модистки с улицы Дель-Арп. Волосы Туанетта имела густые, пушистые, причесывалась просто, не пудрилась, не румянилась и во всем своем облике имела больше натуральной простоты, чем те провинциальные красавицы, к которым привык господин Берто, не знавший еще тогда, что парижская простота стоит значительно дороже, чем провинциальная роскошь.