Три песеты прошлого

По словам Бернабе, дядя Ригоберто, высокий, одетый всегда в черное, как будто носил траур, играл на любой из семи труб, смотря по тому, какую музыку надо было исполнять. И в любом оркестре, вот как. Потому что не только сам хорошо играл на трубе, выделывая разные там квинты и арпеджио, которые очень нравились почтенной публике, а еще подавал пример другим музыкантам, он был первым в любом оркестре, когда шли по улице, так здорово играл пасакалью, что перед оркестром всегда вышагивала ватага мальчишек, а во время процессий музыка так взбудораживала мальчишек, что они начинали озорничать, и тогда выглядел он шикарно: надевал на шею большой скапулярий: на белом полотне на груди у него пылало красное сердце, а на спине было изображенье Пресвятой Девы. Титин переспросил: скапулярий? Бернабе, немного раздосадованный, ответил: а почему бы нет, — и Титин не смог объяснить почему, ему просто казалось, что такому человеку, как дядя его товарища, скапулярий ни к чему, он больше подходит таким людям, как тетя Поли, которая на самом деле приходилась тетей его отцу, а ему — бабушкой, и у нее другой семьи не было, но ей было много лет, у нее было много денег и много скапуляриев и ладанок, одна даже с лоскутком одеяния какого-то святого, только посмотришь — и не верится, что такое тряпье мог носить святой, а другая ладанка — с осколочками кости какого-то святого, и Титин думал: вот это здорово, косточка — это кусочек самого святого, она была в нем самом, значит, действительно святая вещь, и еще Титин считал, что благодаря всем этим реликвиям тети Поли он смело может держать у себя маску черта, хоть он ее и прятал, чтоб мухи не засидели, когда ему становилось совсем уж невмоготу, он надевал ее перед зеркалом и говорил разные плохие слова, смотрел на сатанинские рожки и багровые щеки, после чего убегал восвояси, но еще больше ему давала право держать маску привилегия, прямо-таки булла, отпускавшая грехи, которую он| получал опять-таки благодаря тете Лоли: она время от времени поручала ему отнести фигурку святого или святой — святого Василия, например, или святой Агеды — в небольшую деревянную часовенку на комоде, дверцы у нее открывались и закрывались, и святые стояли там как настоящие в полутемной комнате, освещаемой трепещущим огоньком лампады. И казалось, что вот они тут и в то же время высоко-высоко на небе. У каждого святого и у каждой святой был постамент, а в нем — щелочка, вот это была красота, бросишь туда монету, и монета попадает прямо на небо, и ты понимаешь, что поступил очень-очень хорошо. И приходила тетя Лоли, она была членом многих святых конгрегаций и святых братств, ведь она была старая-престарая и со дня на день ожидала трех ударов — знака святого Паскуаля Байлона[21], и для покаяния, молитвы и общения со святыми она, почти бесплотная, скорей небесная, чем земная, подходила к часовенке, говорила что-нибудь очень поучительное, например: легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богачу войти в царствие небесное, аминь, — вот что она говорила и бросала в щелку два или три дуро, а то и сложенную в несколько раз бумажку. Титин тоже говорил: аминь — и тоже бросал в щелку какую-нибудь мелочь, правда, он не понимал, зачем надо было верблюду и богатому пролезать через игольное ушко, что с ними тогда будет, из того и другого получится окровавленная тоненькая полоска, и скоро замечал, что тетя Лоли, бормоча свои молитвы, косится на него и, хоть он не произносил ни слова, обзывала его ослом и еретиком (так и говорила: осел ослом, еретик несчастный), но Титин все равно считал, что эти ее слова для него очень поучительны, что они укрепляют его спокойствие и упорство, многих слов он не понимал, но ты только представь себе, как хорошо бубнить их вслед за тетей Лоли. Да еще эти деньги, которые шли прямо на небо, ну точь-в-точь как если бы ты был праведником и вдруг умер, то унес бы с собой вроде как залог спасения своей души, так что, сам понимаешь, маска черта никакого зла тебе уже не принесет, тем более что Титин, пока святой стоял в часовенке, мог дотронуться до него пальцем, не говоря уже о том, что ему случалось брать его в руки и нести. А маску он прятал на чердаке. И ты только послушай, какое чудное дело случилось однажды: он совсем собрался спуститься с чердака, уже готов был отцепиться от дверки и коснуться ногами лестнички, которая вела к самой верхней площадке, или, как говорят, к входным дверям, и вдруг эти двери отворяются и выходит, держа в руках часовенку, сестра-хранительница святой конгрегации или какого-то там святого братства. Эта сеньора вечно ходила с постным лицом, вся в черном и с вуалью, так вот, она выходит, говорит: прощайте, всего хорошего, — и тетя Лоли: прощайте, прощайте. А он, сам не зная почему, затаился, хотя чуть ли не висел над дверью, и стоило хранительнице поднять свои печальные глаза, она бы его застукала. Но хранительница, сверкнув в полутьме глазами из-под вуали и седых прядок, вытаскивает из складок нижней юбки маленький ключик, открывает дверцу с задней стороны пьедестала святого, выдвигает ящичек — и надо же, он полон денег. Ты представить себе не можешь, как в сказке. Кроме того, что ушло на небо, осталась еще целая куча. Хранительница вздохнула и, порывшись в складках нижней юбки, спрятала деньги в карман и пошла вниз по лестнице.