Три песеты прошлого

Мой сын от письма оторвался
и вышел ко мне тотчас
и мне сказал с улыбкой:
— Не плачь, родная, не плачь
о том, что час уже близок,
моей казни печальный час.

Хасинто писал “строчки”, которые предназначал, как привет, своим шуринам. Как? Братьям Мерседес, которые много лет и слышать не хотели о его сватовстве? Вис был уверен в этом. Возможно, шуринов у него было больше (это лишь предположение, точными сведениями Вис не располагал), он немного слышал лишь о двух братьях Мерседес: Габриэле и Диего. И не только из рассказов о помолвке, но больше из-за того (и это была одна из тех историй, которые ради сохранения целостности истории Мерседес не были включены в запись интервью), что оба сидели в тюрьме, причем Диего был приговорен к смерти (и подвергся истязаниям: “кто отнял здоровье у моего брата? Его били палками”). И Вис пришел к логическому выводу, что адресатами предсмертной записки Хасинто были именно эти братья, бывшие “враги”, а теперь его товарищи. Дальше текст гласил:

Печально меня обнимая,
спокойно держался он…

А следующая строчка, начинавшая новое четверостишие, была последней на странице и в рамку фотокопии не попала. Возможно, она кончалась словами: …не сты-, потому что первая строка на следующей странице начиналась:

…дись моей казни,
преступником не был я.
Только за верность идее
они осудили…

[54]

Затем Филомена спрашивала Хасинто, распорядился ли он по дому. Разумеется, Хасинто это сделал, но, так как в девять меня расстреляют (по словам Мерседес, это произошло в девять тридцать), он опасался, что не сможет поцеловать свою дочь. Мать и сын сливаются в прощальном объятии, которое повторится трижды с неизбежными “всегда” и “никогда”, свивающимися в растреклятый узел отчаяния:

— Прощай, сыночек, навеки.
— Нам больше не свидеться, мать,
вовеки на этом свете.

Он умрет, говорит Филомена, но на свете останется его дочь, которой она посвятит свою жизнь. Оба без слов понимают, что время на исходе, в такие минуты его всегда не хватает, оно бежит стремительно и незаметно, впрочем, нет, о нем напоминает сержант:

Сержант мне сказал: уходите,
скорей уходите, сеньора,
вы у нас отнимаете время,
час казни наступит скоро.

Филомена не пролила ни слезинки (пока что), а сержант все свое:

— Сколько вам повторять, сеньора,
так поступать не годится,
у других тоже есть родные,
они тоже хотят проститься.

И тут Хасинто показал себя именно таким, каким его описывала Мерседес:

Тогда сыночек сказал мне:
— А теперь уходи, моя мать,
мы с тобою уже простились,
ни прибавить к тому, ни отнять.

Тут опять сцена прощания:

И мы с ним расцеловались,
и наши сердца сгорели.
— Прощай навсегда, сыночек.
— Прощай, родная, навеки.
— Прощай навсегда, сыночек,
не заживет в моем сердце
эта рана вовеки.

Вот Филомена уже уходит, но, оглянувшись, видит крестьян, они все смотрят на нее с грустью; возвращается и обнимает всех по очереди (как потом сделает и Мерседес). И конечно, тут же и Хасинто, и… мать, смертельно раненная смертью сына, кричат еще и еще раз свое:

— Еще поцелуй, сыночек,
ведь эта разлука — навеки.
— Прощай навсегда, родная.
— Нет, сынок, до свиданья —
мы свидимся на том свете.

Наконец она уходит. В сопровождении сержанта

вошла я в комендатуру,
и мне комендант сказал:
— Замолчите скорей, сеньора, —
но я слез унять не могла.
И сержант повторил мне:
— Сеньора, хватит слез

[55],не будь ваш сын преступник,
он не был бы казнен.
А я ему отвечала:
— Мой сын не убил никого.
И лишь за верность идеям
трусы казнят его.

Она теряет сознание, падает, снова поднимается, бредет по улице к своей тюрьме:

Я ухожу оттуда,

возвращаюсь к своей тюрьме я,

и подруги по заключению

обнимают меня все вместе,

а я говорю безутешно: