Три песеты прошлого

— Нет от горя мне исцеленья.

Ей видится мучительная сцена расстрела:

И сын мой упал на землю,
а меня сотни пуль пронзили.

Филомена ищет утешения в мыслях о внучке:

Мне одно осталось на свете —
от любимого сыт росточек,
его дочка, малый младенец.
Я взращу ее, словно цветик,
словно цветик садовый, нежный.

И вновь взрыв отчаяния при мысли о смерти Хасинто, андалузская мать осыпает сына цветами:

Охапка лилий,
ворох гвоздик —
мой сын Хасинто Наварра.

И затем, затем она не знала, какой размер взять на этом бесконечном пути, и, видимо, сами собой вырвались из души три одинокие строчки, три одиноких цветка редкой красоты:

Ангелы белые,
с ним вознеситеся
в небо.

Строчки, написанные “как слышится” не очень грамотной андалузкой: анхелы белы с им вознеситеся в небо.

Разбирая эти строчки, Вис то и дело замечал в свободном чередовании глагольных времен, типичном для романса, настоящее вместо прошедшего и наоборот, — замечал певучие строчки народных куплетов. Они попадались в разных местах, но в следующих (нехитрых и чувствительных, какие распевают уличные певцы) прозвучали совершенно отчетливо:

Ах, доченька, Розарита,
без отца ты осталась малюткой,
твой отец был социалистом,
вот его и убили трусы.
Я тебе расскажу, дочурка,
про то, как отец твой любимый
в декабре, в день пятый, злосчастный,
ушел из жизни.

Все уже кончалось: вот и весь рассказ (значит, была необходимость рассказать). Последняя жалоба, последний крик души — и подпись: Филомена Висен, с наивным росчерком. У Виса перед глазами все стояли три одиноких цветка, три белые лилии, и он невольно бормотал под мотив народного куплета — фламенко:

Ангелы белые,
с ним вознеситеся
в небо.

Уже начали появляться звезды. Еще не мерцали, а только показывались. Так не хотелось выходить из дома Мерседес на холод. В конце улицы, точно в окне, ясный сумеречный свет. Над оливковыми рощами. Над горами. А у горизонта — алые прожилки. Но свет оставался за этим окном, на улицу не проникал. Здесь становилось все темней и темней. В домах, то в одном, то в другом, зажигались огни. Вечерняя прохлада пронизывала до костей. И Вис попросил, чтобы ему показали дом алькальдессы, только снаружи, понимаете, там теперь живет кто-то другой. И Бла сказала Вису, но в сторону его не отвела, потому что это было нелегко тут сделать, но сказала тихо: не надо ли поторопиться, ведь еще предстоит встреча в гостинице Вильякаррильо с тем сеньором, на какой час она назначена? Вис ответил, что на любой, там видно будет, посмотрим. Он знал, что Бла, как и он, чувствует приближение этой встречи. И его привели к дому алькальдессы. Только посмотреть снаружи. Дом был в точности таким, каким Вис представлял его себе: обычный, как все. Небогатый, растворенный в полумраке улицы. Растворяющийся во времени. Как любой другой. В это время Франсиско сказал:

— Пойдемте. Пойдемте к…

И они пошли к женщине, которая не захотела назвать себя.

[Женщина, которая не захотела назвать себя. — Алькальдесса спокойно сидела дома, когда в городок вошли эти… Фашисты. И сразу пошли к ней, чтобы арестовать. А у нее было восемь детей. Вернее, девять, девять детей. Ее муж, бедняга, испугался не на шутку. И так-то они горе мыкали. Детей надо было чем-то кормить. Один из сыновей алькальдессы каждый день носил кому-нибудь из соседей пучок спаржи, не даст ли кто горсть муки, и так каждый божий день, смотреть было жалко, и соседи давали кто что мог: кусок сала или еще что. А у нее была машинка для вязанья чулок. И она вязала тогда чулки и носки.

Нет, конечно, это было не в те времена, о которых она начала вспоминать, это было раньше.