Три песеты прошлого

И еще раз. И еще. И опять. Ах ты… Еще раз, еще, еще. Чтобы не слышать слов, которые пел тот, кто хранил платочек, я начинал считать: один, два, три, четыре, пять, шесть — да заткнись ты бога ради, — семь, восемь, девять, — ну, пожалуйста, будь человеком, скотина, — та, что кусала платок, была вроде бы колумбийка, и сама-то песня вовсе не плоха, но нельзя же так, прах тебя побери, — и я уходил вперед, к разрушенным домам у шоссе. И смотрел на широкую котловину, и в сумерках казалось, что я вижу смутные очертания мадридских домов, и я думал о том, что год с небольшим тому назад Бернабе бросался там в самое пекло, туда, где надо было закрыть брешь своим телом, живым или мертвым. Я без конца курил, прикуривая одну сигарету от другой, — полегче, так ты в момент прикончишь недельную норму табака. Ну и черт с ней. Плевать. Нервничаешь? Ай-яй-яй. Вот так открытие. Правда, это было уже на седьмой или восьмой день по прибытии сюда. Сначала мы две недели пробыли в Эль-Пардо. Поговаривают, что скоро нас снова отправят в Эль-Пардо. Передислокация, марш-броски. И все такое прочее. Маневры, Это всякому ясно. И вот одну сигарету за другой — нервничаешь? — что ж, по правде говоря… Кладбище. И никого. Таких новичков, как я, еще трое, студенты, лейтенант их тоже взял в группу. Ну и ветеранов, конечно. Всего нас десять. Ты, ты, говорил лейтенант, отбирая людей. И ты, и ты. Думаю, меня он мало знает, но не скажешь ведь, что ты новичок. Лучше смерть. Так или иначе — мы идем. Сепульведа явно нервничает. У него обгрызенные ногти. И бородавка на веке. Так и дергается вместе с веком — что это, тик? — тут такая же проблема, как с курицей и яйцом: то ли у него тик из-за бородавки, то ли бородавка из-за тика. Где-то совсем далеко и неясно слышатся пулеметные очереди. Не знаю, с какого момента, но меня вдруг удивило, что я их уже слышу, и они в какой-то мере помогли мне обрести себя в этой обстановке. Спустя несколько секунд я еще больше удивился: когда же смолкла песня о платочке? Не заметил. Надо же. Я-то считал, что этот гнусавый голос пропитал мои уши до конца моей жизни, проживу ли я час или сто лет. Будто в моей жизни он проделал широкую прореху, которую не залатаешь. Ну, спасибо, сапер, спасибо, идиот несчастный. Но когда же наступило для меня это неслыханное облегчение? Однако и все события разворачивались со сказочной быстротой: вдруг — становись, приготовились, пошли. Но может, мне только показалось, что все это случилось так внезапно? Нам раздали ужин, не помню, съел я что-нибудь или нет. Правда, потом я вместе со всеми чистил песком свою алюминиевую тарелку. Кое-кто из нас даже что-то напевал, чтобы подбодрить себя в темноте, гляди-ка ты: стемнело в мгновение ока. Именно так: закрываешь глаза, потом открываешь — уже темно, ночь накрыла нас мягкими черными крыльями. И все в мире исчезло, существуешь только ты и твое учащенное дыхание. Да еще твои товарищи по отделению. Но вот появился фонарь. Он медленно приближался, светя только в землю, а сержант сказал: возьмите каждый по две шишки. Шишки? Кой черт шишки — ручные гранаты. За сержантом шли двое, каждый нес на уровне груди раскрытый ящик, берите каждый по две шишки, вы знаете, как их бросать, без паники, в нужный момент, не раньше и не позже, только когда я скомандую, ТОЛЬКО КОГДА Я СКОМАНДУЮ, понятно? Вот уж тут-то у меня действительно запершило в горле, но нет, скорей умру, чем признаюсь, что я эту штуку первый раз держу в руках. Увижу, что будут делать другие, правда, темень такая, что… Мы уже шли по полю не помню сколько времени. Оставили позади развалины домов и шли по полю — оказывается, можно идти и в темноте. В руках надо было нести винтовку, поэтому гранаты я положил в карманы. Наверное, все так сделали — или нет? — другого ничего не придумаешь. Граммов на триста в каждом кармане, прикинул я. Вспомнил, что у гранаты должно быть где-то кольцо, за которое надо дернуть, перед тем как бросаешь, я в кино видел, как солдаты вытягивают его зубами, а потом швыряют гранату, и сейчас главной моей заботой было нащупать это кольцо, сунув руку в карман, вертел ее, вертел — нет, у этих гранат никакого кольца нет, на корпусе пупырышки, снизу рукоять и небольшой выступ сверху, вот так штука, нет кольца, что же с ней надо делать, ладно, брошу так, если в кого попаду, мало не будет. Подошел сержант и велел нам развернуться в цепь, и мы развернулись в две линии. Веером. Четверо с лейтенантом впереди, шестеро и сержант — сзади. Кажется, так. Я шел во второй линии. Передо мной и чуть правее шел лейтенант, и тут я увидел кладбище, которое до того не замечал, так как искал кольцо, лейтенант поднял руку — стой! Потом показал, чтобы мы укрылись. Кто лег на землю, кто присел за кочкой. Я устроился за кустом. Пораженный, не веря глазам своим, смотрел я на кладбище. До него оставалось не больше восьмидесяти метров. Луна то заливала его светом, то пряталась: она плыла по небу среди редких вытянутых облаков, то как будто висела на месте спокойно и безмятежно, то как будто устремлялась в облака, а те неслись ей навстречу. И кладбищенская стена то вспыхивала лунной белизной, то снова темнела. И тесные ряды кипарисов то серебрились, то чернели. Сержант, пригнувшись и неслышно ступая, пошел к лейтенанту за дальнейшими распоряжениями. Говорили шепотом, чтобы не услышал Никто. А этот Никто смотрел на них. Смотрел на нас. Такой беззащитный. Легко уязвимый на пустынном кладбище. Если бы хоть гремели выстрелы. Хотя бы один. Но нет. Тишина, глухая и густая. И Никто. Я чувствовал себя непрошеным гостем на его земле, и от этого мне было так страшно, что, по мне, лучше бы уж наша разведка превратилась в хорошую перестрелку, пусть бы рвались гранаты, хоть бы меня и убило. Хоть бы и убило. Лейтенант сделал знак кому-то, кто-то к нему подошел. Их головы кивали то утвердительно, то отрицательно — да, нет, нет, да, — и кто-то вернулся в первую линию, с кем-то пошептался и еще с кем-то, знаком подозвал третьего, и они все вместе пошли к лейтенанту. Каждый из нас был “кто-то”, в темноте не разберешь. Затем они пошли направо вдоль стены и завернули за угол, там где-то была калитка, а сержант вернулся, остановился перед нами и поднял руку. Стоял к нам спиной, высоко воздев левую руку. Как только он опустит руку, возможно быстрым движением, нам нужно будет следовать за ним. А может, подаст команду. Кто его знает. Может, он ждал выстрела или взрыва на кладбище? Или голоса? Голоса? Голоса? Фигура его то сияла в лунном свете, то исчезала в тени облаков. И тут я постепенно осознал, что сержант, стоящий с воздетой рукой, — мертв. Пойми меня правильно: я постепенно осознал, что он мертв. И все, кто ушел искать вход на кладбище, и те, что остались здесь, вокруг меня, тоже мертвы. И я, такой же “кто-то”, как и они, я тоже мертв. Я не знал, в каком бою нас убили, откуда мне было знать, но был уверен, что мы так же мертвы, как и те, что лежат в могилах. Только те уже не “кто-то”. У них есть имена. Дядюшка такой-то, тетушка такая-то. Имя, фамилия и дата смерти, высеченная в камне. Нет. Мы мертвецы пострашней. Понимаешь, неизвестные. Мы и в самом деле были неизвестными. Неизвестный солдат. Его так легко убить. Представь себе. Неизвестный. Время не двигалось, и я говорил себе: конечно, времени не существует. Но вот из-за правого угла кладбища кто-то показался, возможно лейтенант, только черная туча утопила его в ночи. Он подошел к сержанту. Рука сержанта заколебалась в нерешительности и медленно опустилась. Из-за угла вышел еще кто-то, еще кто-то и еще кто-то. А на них смотрел Никто. Смотрел на нас. По-моему, с грустью. Спокойно и с грустью. Потом эти тени приблизились к нам и, понизив голос, чтобы не услышал Никто, сказали: пошли отсюда, и заметно было, что они рады. И мы пошли обратно. Уже не веером, не цепью, а шагали, по-моему, кто как хотел, я шел последним, слышал приглушенные голоса, иногда даже подавляемый смех, и не знаю, то ли мне кто раньше сказал, то ли еще по какой-то причине, только меня нисколько не удивило, когда по возвращении в развалины лейтенант сказал: молодцы, ребята, вот и вся штука, никого там нет. Так и сказал: никого там нет. И тут я начал понимать, что мы еще не мертвецы. А теперь — спать, спать, вы это заслужили, сказал лейтенант. Думаю, он поздравлял нас с тем, что там никого нет.