Три песеты прошлого

Бернабе отвлекался от разговора, словно бы уходил куда-то, только Висенте не знал куда, а сумерки вползали в бар, заглушая даже свет свечи, горевшей на столике, Бернабе вдруг снова начинал говорить с какой-то странной решимостью: да, да, понятно, понятно — и погружался в себя глубоко-глубоко, а официант за стойкой, уже очень немолодой, все суетился, то возникая, то исчезая в полутьме, посетители разговаривали вполголоса, и это очень подходило к полумраку и к той атмосфере, которая царила в баре. Бернабе возвращался из своей далекой дали с застывшей на лице улыбкой — ха-ха! — и опять уходил, погружался, но, вернувшись как-то раз, неожиданно сказал:

— Моего дядю Ригоберто хотят убить. Я его спрятал у себя дома. Так-то.

Так-то. Точка. Тишина.

Висенте не спеша посасывал пиво из кружки. Да, в барах еще продавали пиво, в киосках — сигареты, в булочных еще бывал хлеб. В общем, только начался сентябрь, в общем, слово “война”, без которого нет войны, еще жило только в газетных строчках, где говорилось о наступлениях, отходах, в стрелках на карте, в названиях городов и других населенных пунктов, с начала военных действий прошло всего шесть недель. Вот почему Висенте мог спокойно допивать свое пиво. И он не спешил не потому, что не хотел сразу говорить, а просто потому, что пил пиво,и,когда допил,заказал пожилому официанту еще две кружки холодненького и чего-нибудь пожевать, ну хотя бы оливок или кусок селедки, а если и этого нет, то что угодно, — вот все, что он мог сказать, и он замолчал, а официант спросил:

— Может, фрикадельки из петрушки?

И Висенте счел предложение сногсшибательным — еще бы, фрикадельки из петрушки! — и что-то сказал, неизвестно что, потому что тут же заговорил Бернабе:

— Нет, ты только послушай. Послушай.

И рассказал как будто о приключении, вычитанном из романа, настолько потрясающей была реальность; это была история, сотканная из бредовых видений, и заключалась она в следующем: дядя Ригоберто под единственной защитой своего неповторимого скапулярия да непомерной длины своих ног жил в бегах, прячась на задворках, чтобы спасти свою шкуру, причем таскал с собой в мешке все свои трубы. Как-то на рассвете с неделю тому назад, лежа в постели и пребывая в небесном блаженстве, каким бывает для страдающих бессонницей сон под утро, он услышал в своем дворе ужасный шум. Собаки у дяди Ригоберто не было, зато были утки. Эти горластые птицы заголосили вдруг: проснись, за тобой тут пришли те, кто хочет показать тебе, почем фунт лиха. Это он отчетливо разобрал, хотя еще пребывал в полусне. И, еще не проснувшись как следует, оделся. Успел натянуть рубашку, штаны и альпаргаты, потому что такой визит Уже ожидал, а в носках он спал. И конечно, нацепил скапулярий, с которым никогда не расставался. Так что в мгновение ока был готов и, схватив заранее приготовленный мешок с трубами (куда влезли только две самых маленьких и певучих да одна побольше — баритон), вылез в окно, дошел по карнизу до сука высокого дерева и Успел разглядеть во дворе трех человек с винтовками, притаился и увидел, как те, делая друг другу знаки, идут к дому. Тогда он добрался по карнизу до плоской крыши и, карабкаясь по черепице, смог бы уйти, перескакивая с крыши на крышу, довольно далеко, если бы не сорвался с крыши конюшни в большую груду соломы на задах собственного двора, за спиной у незваных гостей. Висенте видел этот двор всего один лишь раз, но, закрыв глаза, мог его себе представить. Конюшня, залитая утренним солнцем, переполошившиеся утки, высокие клетки с кроликами, в углу — дощатая уборная с дерюжным пологом, белый колодец, запрокинутая двуколка с торчащими в небо оглоблями. И когда эти типы уже пытались выломать заднюю дверь (дядя Ригоберто жил один и общался лишь с немногими соседями), он перемахнул через глинобитную стену — Висенте будто видел все собственными глазами — в соседний огород и, уже спрятавшись в кустах на меже, вскоре услышал выстрелы, собачий лай, проклятия; потом весь этот гвалт поплыл по дороге, и все стихло. Конечно, в душе он готов был отправиться в чистилище, но то ведь в душе, а сам он — сказочный гигант с огромным горбом за плечами: там трубы (спящая музыка, смех и побасенки для ребятишек и арпеджио для птиц), — оставляя вправо от себя море и алые полосы зари, припустил огородами, полями к Валенсии. Избегая больших дорог, далеко обходя хутора, ныряя в заросли сахарного тростника или кукурузы — едва вдалеке показывались люди. И хотя есть не хотелось, страх смерти держал его в непрестанном напряжении, он ел, что попадалось под руку. Зеленые бобы — одна вода. Недозрелую дыню. К Бернабе он пришел уже ночью. Протопав двадцать, а то и двадцать пять километров вместо десяти с небольшим по шоссе, но вопрос в том, сколько бы он их сумел прошагать по шоссе?