Три покойных кормильца

Василий нашел дух Паши в его квартире, на кухне, возле рыдающей Зайки. В Петербурге стемнело раньше, чем в Москве, окна были темны, Люба обливалась горючими слезами у настольной лампы. На столе стоял дешевенький приемник, порождающий грустные ретро-мелодии. Паша сидел напротив жены и удрученно молчал. Когда Василий появился в кухне, ресторанщик раздраженно мотнул головой, но ничего не сказал. Может быть, в присутствии постороннего ему даже стало чуть легче находиться рядом с рыдающей вдовой – двум врачам так же проще, чем одному, быть рядом с больным, у которого нехороший диагноз.

– Извини, – шепнул бывший сантехник. – Ой, как убивается-то. Может, ей валерьянки?

– Что хотел?

– В командировочку со мной смотаешься?

– Куда?

– В Москву. В Кремль. К президенту.

Паша вскинул на Василия мокрые глаза:

– Это еще зачем?

– Долго объяснять. Письмишко надо бы написать. Для гаранта Конституции.

В этот момент Зайка особенно громко разрыдалась. Встала, открыла стенной шкафчик, налила себе полстакана коньяка, отпила и вернулась к столу, поставив стакан перед собой. Паша тут же наклонился и глубоко вдохнул коньячные пары.

– Стоп! – шепнул Василий. – Ты мне трезвым нужен! Сейчас налакаешься, и что?

– Отстань… Ты же видишь… Какой гарант, слесарь! Какой гарант! Мне так хреново, ты бы знал!

Василий сокрушенно ударил кулаком в ладонь и прошелся по кухне.

– Павлик! – он тронул Пашу за плечо. – Ты давай, черкни ей пару слов и полетим, а? Ты ж уже писал! В машине-то, помнишь?

– Как черкни?.. Машины-то нет…

Василий покачал головой, поражаясь тупости Пашиного духа:

– Зато вон бумага лежит и карандаш, а в остальном полагайся на меня. Ну-ка, возьми-ка одной рукой меня за руку, а другой – карандаш! И пиши «Не горюй, любимая! Твой Павлик».

Василий, наклоняясь над столом, вроде как оперся на основание настольной лампы, и Паша, к его радости «заголубел».

Люба сидела, поставив локти на стол и закрыв лицо ладонями, потому-то и не видела, как карандаш самостоятельно поднялся и под шумок Хулио Иглессиаса начертал на клочке писчей бумаги: «Люба, я всё равно тебя люблю».

Написав записку, Паша вдруг проявил неожиданный восторг. Оглядев свою ладонь, только что державшую карандаш, он искренне прорыдал прямо в лицо Василию:

– Васька! Всё! Прости меня! Ты волшебник! Ты всё можешь! Я с тобой хоть на край света!

– Успокойся, Павлик, успокойся… Мы уже за краем. За краем света. Полетели. Она сейчас прочтет и сначала испугается. На это можно и не глядеть. Потом допишешь. Полетели, дорогой!

– Полетели… – Увлекаемый Василием, Паша пятился к окну, с любовью глядя на рыдающую Зайку.

Когда духи уже исчезли в темном петербургском небе, Зайка обеими ладонями обняла коньяк и залпом выпила. А поставив стакан, уронила взгляд на бумажку с карандашной записью. Люба с минуту тупо смотрела на записку. Потом подняла её, посмотрела на свет и вернула на стол. Оглядев пустую кухню влажными глазами, Люба сказала, наконец, тихо и боязливо:

– Господи!.. Витя, ты где?