Три поколения

Капканы оказались не только не спущенными, но даже явно далеко обойденными самыми разнообразными следами В двух местах соболиные стежки прямиком шли к капканам. Ребята ускорили шаг. Но следы, дойдя почти до самых ловушек, каждый раз броском сворачивали в сторону. Ребята недоумевали. Зотик и Вавилка, посоветовавшись, переставили капканы.

Последняя надежда Вавилки — на «дуплястый» кедр — тоже не оправдалась. Сначала крупный и четкий соболиный след от россыпи к пчелам шел «как по нитке».

— Шагом направился, — пояснил Вавилка. — А вот здесь уже, видишь, вскачь пустился.

Не доходя до дуплястого кедра, соболь неожиданно повернул в сторону, и след его пропал в густом колоднике, где когда-то сидел на карауле Вавилка.

Зотик и Вавилка к поставленному добавили три новых, расположив капканы так, что миновать их соболю, казалось, никак было нельзя. Вавилка отобрал у Амоски рябца и бросил его на приманку.

На стан без добычи возвращаться было стыдно. Решили без собак последить белку в кедровниках. Зотик и Вавилка пошли порознь, Митя — с Амоской.

Вскоре в лесу защелкали жиденькие выстрелы.

Терька бежал натоптанной им тропкой вдоль линии кулемок. Лезвие топора тускло поблескивало у него за опояской. В холщовой сумке вместе с ободранными тушками белок для приманки в кулемы лежали два колонка, три горностая и один хорек.

— Еще и половины не высмотрел, — бормотал Терька на бегу.

Никогда не волновался он еще так, как сейчас.

— Они думают, капканы раскинули, так уж сейчас и соболь влопается. Не обожгитесь, ребятушки! Железо, как ты его ни обездушивай, а оно железо. Кулемка же из лесу срублена, и зверь ее не стережется.

Тщедушная, юркая фигурка Терьки в вытертом, рыженьком зипунчике, проворно нырявшая в просветы нависшего лапника, его остренький нос на раскрасневшейся мордочке напоминали колонка на жировке.

Вот двуногий колонок на минуту замер, вытянул разгоревшуюся мордочку и прыгнул с тропинки влево.

Прыжок был рассчитан точно: ноги поставлены на упругие корни. Рядом — спущенная кулемка. Терька, задыхаясь от волнения, положил руку на «давило». Каждый раз, как он видит спущенную кулемку, у него холодит сердце: не соболь ли?

Терька на мгновение закрыл глаза и тотчас же представил под «давилом» соболя, темного, как ночь, со сверкающей и переливающейся на хребте остью.

Будь что будет!

Рывком Терька приподнял пихтовую жердь. Но взглянуть сразу так и не решился.

«Горносталишка, наверное, а может быть, хорчишка, — подготовлял себя Терька. — Наверное даже хорчишка, кому больше… Не попадет же соболь нашему брату!»

Лицо Терьки приняло обиженное выражение.

«Конечно, хорчишка. А то еще хуже — кедровка, поди, спустила. — При мысли о кедровке лицо Терьки стало еще печальнее… — Тут, можно сказать, рубишь, руки вымахиваешь, бегаешь с утра до вечера, аж ноги затокают, а тут тебе кедровка… А вдруг соболь?.. — вновь мелькнула обнадеживающая мысль. Но Терька снова отогнал ее и начал «плакаться»: — Как же… держи карман…»

Наконец он осмелился и взглянул на кулему.

— Н-не-е может быть! Не поверю! — закричал Терька и, отшвырнув в сторону «давило», схватил темного, с оскаленной пастью, окоченевшего уже соболя. — Н-не поверю! — еще громче закричал Терька и кинулся к стану. — Н-не поверю! — распахнув дверь избушки и протягивая руку с зажатым соболем, прокричал он лежавшему на нарах больному деду Науму.

Наум Сысоич с трудом поднялся и сел.

— Никак зверишка? — ослабевшим голосом спросил дед.

— Да, зверь ровно бы, да ровно бы и не верится, дедушка Наум. Боюсь, не во сне ли… не попритчилось ли… Анемподист тоже сказывал: не верь, говорит, глазу, пока со зверя шкуру не снимешь.

Дед Наум успокоил одуревшего от счастья Терьку:

— А что не веришь — это хорошо. Примета такая есть, правильно. Особенно про медведя. Никогда не говори, что убил, пока шкуры на правило не распялишь…

Многие кулемы Терьки в этот день остались невысмотренными. Время было еще около обеда, но ловец не мог не только рубить новые кулемки, как хотел он это делать с утра, но даже идти по настороженным и невысмотренным. Терька не отходил от деда Наума, обдиравшего соболя, а потом ежеминутно тянулся к подвешенной шкуре и поглаживал черный, пушистый, с серебристой проседью хвост аскыра.

«Они думали, что Терька так себе, ни два, ни полтора, а я вот им покажу, что Терька лучший член артели и по кулемкам первый «спец», — вспомнил он Митино слово.

И мальчик снова тянулся к шкурке, снимал ее и щупал мездру:

— Не пересох бы, дедынька, под потолком-то больно жарко.

Наум Сысоич с трудом приподнялся на нарах, снял шкуру и, слегка спрыснув мездру водой, вновь напялил ее на правильце.

— Под навес теперь вынеси ее, а то и верно, не пересохла бы.

Ободрав и расправив на пяльцах хорька, двух колонков и четырех горностаев, Терька повесил их рядом со шкуркой соболя на видном месте — под навесом. Задолго до вечера он нетерпеливо стал ждать возвращения ребят из лесу.