Три поколения

«Вызвездило», — мелькнула в голове мысль. Но мальчик уже испуганно гнал ее, усилием воли заставляя себя снова сосредоточиться на молитве.

— Господи, спусти чудо! Господи, окажи себя! — страстно умолял Амоска. — Не отворачивай лица своего от усомнившегося раба твоего Амоса Мартемьянова. Пошатнулся верой в тебя, господи, и не верю, что ты есть на небеси.

Амоска испугался такого откровенного разговора с богом и снова усиленно замахал рукой, застукался лбом о половицы, и снова недвижно замер. Но, всматриваясь в бесстрастный лик на иконе, он опять осмелел. Слова Мити, сказанные об иконах как о разрисованных человеком деревяшках или отлитых из меди, из этой самой, что и пуговицы у Амоскиных штанов, — эти слова клином засели в голове. «Не убивает же бог Митьшу!»

Больше всего Амоска боялся, что господь его может стукнуть сверху камнем. Мысль о благоденствующем Мите придала смелости.

— Не верю я в тебя, господи, — еще решительней сказал Амоска. — Чайник ключом кипит, холодную крышку подставишь, и на ней — вода, как дождь. Из бани пар вырвется и на крыше инеем осядет — снег. А в Зотиковых книгах сказано, что ангел — крылом пушистым. Сам опытал — не верю. Чтоб и куржак у бани — ангел, и иней в мороз у мужика-матершинника под усами и на бороде — тоже ангел? Не верю, хоть убей!..

Но тут Амоска опять испугался кощунственной своей смелости и снова поспешно приник лбом к холодным половицам, зашептал:

— Каждую ночь прошу я тебя, господи: хоть малым, да окажи себя — и на всю жизнь больше не усомнюсь…

Колени Амоски от напряжения и холода начали дрожать, правая рука устала в плече. В голову непрошеными вползали Митины рассказы о боге, выдуманном людьми в далекой древности, об иконах, об идолах, о поклонении змеям, зверям, грому, молнии…

— Не верю я в тебя, — отвердевшим голосом еще раз сказал Амоска. — Лес, трава летом под солнышком нагреются за день, ночью остынут — роса выступит. А бабы и старики болтают: росу господь послал… Не верю, как хочешь, а не верю в тебя, господи. Ребятам в ячейку надо, а они тебя боятся, с тобой же в ячейку и нехорошо, и не примут… В малости окажи себя. Стукни меня в левую щеку, что тебе стоит…

От неожиданного притока смелости у Амоски выступил холодный пот.

«Вот сейчас стуканет, вот стуканет…»

Мальчик снова замахал рукой у лица и живота и до боли стукнулся лбом о холодный пол.

С богом Амоска разговаривал точно с большим, страшным чудищем, охраняющим темный и узкий проход к чистому полю. Из ребячьего озорства плюнув чудищу в морду, он молитвами и поклонами старался заговорить ему зубы, чтобы сделать робкий прыжок вперед, а через минуту снова плюнуть, и снова заговаривать, и снова воробьиным прыжком — к близкому выходу.

Амоска с трудом поднялся. Шатаясь, подошел к порогу и полез на полати. «И сегодня, как вчера, ничего не добился, только время провел…»

Глава LII

Каменный дом, бывший когда-то наполовину собственностью Белобородова (тесть, при народе хлопнув зятя по плечу и указав на дом с каменными складами, сказал: «Денис! Умру — все твое будет»), теперь пугал Дениса Денисовича.

«Облик у него ровно и тот же, а душа в нем чужая…»

Глядя на крышу, на окна, Белобородов видел, как изменился заласканный им когда-то в мыслях большой, красного кирпича, с причудливым карнизом дом.

Как легко и радостно входил он, бывало, на широкое полукружье парадного крыльца! С каким непередаваемым волнением прикасался к толстой бронзовой ручке с головой льва! В первые годы советской власти Денис Денисович, проходя мимо дома, сердито хмурил брови при виде облупившейся краски на рамах, непокрашенной, ржавеющей крыши. Скрипел зубами:

— Хозяева… ххо-ззяе-ва! Гроб вам с могилой!..

Хотелось подойти вплотную, прикоснуться рукой к холодным каменным бокам, огладить, приласкать, шепнуть: «Потерпи немножечко… Немножечко потерпи, дружок». Но вот уже два года, как Денис Денисович вовсе перестал ходить мимо «своего» дома. И теперь, при взгляде на него, Денису Денисовичу показалось, что ровно бы ниже стал дом за эти годы, словно ссутулился от тяжелой какой-то своей думы и глядит враждебными глазами.

— Хозяина не признал своего! Хозяина, дурашка, не признал, — тихонько зашептал Денис Денисович, как раньше.

Но дом еще суровей нахмурился зубчатым карнизом.

Денис Денисович остановился, вспомнил, зачем он пришел сюда, и понял, почему таким холодным и пугающим стал казаться ему его когда-то «собственный» дом.

В здании районного комитета партии, в той самой комнате, где у тестя-батюшки была боковушка-спальня, теперь комната для приезжающих из района членов партии и комсомола. И там, в этой самой комнате, его, Дениса Денисовича Белобородова, сын, Димитрий Шершнев. Не сын — колун, занесенный над головой.

Денис Денисович дважды прошел мимо окон той самой комнаты. Окна пучились тускло и холодно, как глаза мертвой Фенюшки. Надо было входить: надо было увидеть его, сделать что-то такое, что могло бы отвести занесенный над его головой колун. Надо было…