Три поколения

— Имел я в молодости такую, Константин Садокович. Не крякуша — огонь! Ни раньше, ни после не приходилось видывать подобной Клеопатры. Мать у нее была чистопородная тулячка: лапки коротенькие, черные, с сизинкой, роста небольшого, но широконькая. И клювик, не поверите, вот эдакосенький, — Леонтьев показал сустав на мизинце. — На нёбе пять зарубинок. «Пятизубка!» — завидовали охотники. От дикого натоптыша снесла старуха тулячка семь яичек и вывела. Осенью выбрал я — и по статьям и по голосу — одну. И натаскал ее. Получилась такая вызоренная, такая редкостная уточка! Высокоголосая, с осадкой в три квачка. Но какой осадкой! Как даст, даст! Он, бедненький, от своей дикуши из-под облаков — турманом!

Василий Николаевич показал руками, как падал из-под облаков к обольстительнице утке селезень.

— И, заметьте, работать начала по второму полю. Взял я ее напровесне, усадил на озерцо, а она от налета первого селезня и затонула… Вытянулась, как щука, и не только чтобы манить к себе, а чую — ни жива ни мертва! Думала, видно, ястреб когтить ее собирается… Выстрелил я по селезню, а моя уточка сорвалась с приколышка — и наутек. Отчаялся было, думал, ничего не получится из нее, но обошлось. Погуляла она с селезнем, вошла во вкус. Вывела табунок и стала моя переходка на вторую весну такой сладострастницей, что любого, даже много раз стрелянного «профессора» из каких угодно крепей под самые стволы ружья подведет. И, понимаете, как собака, шла на свист: не привязывал я ее никогда. Отплывет на чистинку, охорашивается, а как зачует селезня — закрякает, и вот пятится, вот пятится: «ведет», а сама озирается на шалашик: дескать, стреляй!

Андрей и половины не понял из этого рассказа, пересыпанного старинными охотничьими словечками и оборотами, но ни в жизнь никому не признался бы в этом.

Солнце садилось. От займища потянуло гнилым запахом болота. Боголепов, словно невзначай, взглянул на небо и сказал:

— Ну что ж, пожалуй, пора…

Многоопытные охотники утверждают, что главная прелесть охоты — в ожидании неизвестного и потому особенно заманчивого, причем трудности не только не ослабляют, а еще и усиливают спортивное наслаждение. А тут, в заветном местечке, было уж слишком много трудностей, посильных только гиганту Боголепову. Когда Андрей и Леонтьев по еле заметной, очевидно волчьей, тропе преодолели густую стену камышей и зыбучие топи с перекинутыми через них скользкими трухлявыми березами, они измучились так, что казалось, и двигаться уж больше не могли. Константин Садокович утверждал, что центр, или, как он называл его на охотничьем жаргоне, «самый саз», был еще не близко; Леонтьев облюбовал себе переузинку между двумя болотами и решил остаться на ней.

— С меня довольно! — устало улыбнулся он и сел на пенек.

Боголепов и Корнев ушли дальше… Некоторое время Леонтьев еще слышал громкое чавканье их сапог. Потом все смолкло.

Вправо и влево от островка раскинулись неглубокие болотины с кочками, мшаником и пробившейся травкой. «Чудесная жировка — настреляюсь и здесь!»

Вскоре начался лёт птицы. Засевшие в камышах Боголепов и Андрей уже палили. После первого же выстрела («Наверно, Боголепов ударил!») Леонтьев увидел, как гусь на мгновенье застыл в воздухе и на закостеневших, распахнутых крыльях упал в займище.

Сам Леонтьев, не сходя с места, убил пару кряковых и одного пестрого, яркого, как радуга, селезня-широконоску. Собрал их, положил к ногам, закурил и задумался снова над тем, что не давало ему покоя с тех пор, как получил телеграмму: «Нет, как ты могла не заехать хоть бы на один день?!»

И перед его мысленным взором понеслись картины встреч с Надей с того памятного дня, когда худенькая, тоненькая девушка, почти подросток, вытащила его, тяжело раненного, с поля боя. В полубреду он смутно запомнил ее лицо. А через семь лет она разыскала его. Это была уже не девочка, а молодая, с внимательными темными глазами женщина, и он, вдовец, женился на ней. Тогда же и уехали в Сибирь…

Папироса давно потухла. Широко раскрытыми глазами Леонтьев смотрел на кружащиеся в глубине займища стаи уток, а видел Надю: то в момент прощания, когда она, оставшись в Барнауле на партийных курсах, провожала его в Маральерожский райком, то когда они по вечерам спорили о книгах, то когда строили планы совместной работы в деревне…

«Не горячись, — убеждал теперь себя Леонтьев, — разберись с позиций спокойного разума: ведь и у чувств свои законы… Мог ли бы ты из-за любой, даже самой увлекательной, экскурсии в Москву, не послав письма после полугодовой разлуки, уехать еще на месяц? Нет, я бы не мог. Но, может быть, у женщин это как-то иначе? Может быть, все от характера!»

Но чем больше думал Леонтьев, тем непонятней становился ему поступок жены.

Его размышления прервали охотники. Боголепов был нагружен целой связкой селезней, у пояса Андрея висел только один гусь. Но как он был счастлив этим первым трофеем, тяжелым, пепельно-дымчатым гуменником!

Боголепов взял у Андрея его добычу из рук, приблизил к Леонтьеву и сказал:

— Из гусей гусь! Кольценосный князек!