Три поколения

За стенами промысловой избушки захлебывались от лая собаки.

— Ума не приложу, на кого бы это собачонки?

Анемподист Вонифатьич, жидкобородый старик, метивший в уставщики[21] и добавлявший поэтому «святое» слово кстати и некстати, снова заговорил:

— С час, поди, уж, как разбудили, окаянные… Терьку бы поднять, что ли, господи Исусе. Эк его нахрапывает, благословенный.

— Жеребец, чистый жеребец, — вновь громыхнул Мокей.

— Терька! Терька! Проснись, сынок, да посмотри-ка, на кого там лают они. Проснись, возлюбленный сын Сирахов!

Но Терька только мыкнул что-то во сне и захрапел еще громче.

— Вот так храпит, должно, зверя чует, — загоготал Мокей.

— Ткни ты его, Христа ради, Мокеюшка, под бок — может, проснется.

Мокей схватил за плечо Терьку и стал трясти.

— Спит, дьяволенок, хоть ноги выдергивай или милиционера зови с шашкой…

— А ты ему ноздри, свиненышу, зажми, а не то горячую головешку под хвост сунь… подскочит! — пискливо посоветовал Мокею Зиновейка-Маерчик, зять Анемподиста.

Мокей нащупал нос Терьки и сильно сжал его. Терька вскочил и завертел головой.

Даже степенно-набожный Вонифатьич не удержался от смеха, Мокей же так и покатился по нарам:

— Эк, эк его подкинуло, чучелу!

— Согрешишь с вами, непутевыми, бесу служишь, — хихикал в жиденькую бороденку Анемподист Вонифатьич.

Но Терька, помотав головой, вновь упал на нары и захрапел еще громче.

— Неужто опять спит? — удивленно пискнул Маерчик и, не выдержав, поднялся на подмогу Мокею. — Постойте, я разбужу его, сурка.

Приоткрыв дверь избушки, он захватил ком снега и шагнул к нарам.

— Где он, сплюк распронесчастный, двинь-ка его сюда, Мокей!

Нащупав ворог Терькиной рубахи, Маерчик сунул туда ком снега.

Терька в ужасе вскочил на нарах и стукнулся головой о низкий потолок избушки.

— Про… проняло! — загромыхал Мокей, покрывая жирным басом подвизгивания Анемподиста и Зиновейки.

Наконец Вонифатьич угомонился.

— Надерни-ка обутки, Терюшка, да выдь-ка на свет божий, — снова пропел старичонка, — посмотри-ка, на кого это они там лают-то. Вот уж около часу будим тебя, да ты словно маковником опоенный… Выдь-ка, бога для, возлюбленное чадунюшко.

Терька стал одеваться.

— И кому бы это быть в нощи вавилонской? — доискивался Анемподист. — Волку в тайге — не нога по этакому-то уброду… На кого бы это им?

Терька оделся и вышагнул за дверь. После густого, спертого запаха избушки морозный воздух опьянил его. Брызгами метнулись звезды в далекой синеве неба.

Осмелевшие собаки бросились к пихтачу, не переставая лаять. Эхо, ударяясь о горные ущелья Щебенюшихинского белка, дробилось хрусталем.

Терька катнулся к увалу и остановился перед спуском в речку.

Собаки, проваливаясь в надувах снега, на бегу в гору смолкли, и ухо Терьки ухватило протяжный вой. Терька перекрестился. Круто повернувшись, он побежал к избушке, чувствуя, как по телу сыплется дрожь.

— Что так долго? — спросил его Анемподист.

— Неладно что-то, уж больно собаки к увалу рвутся, и вой какой-то нехороший, своими ушами слышал. Собака будто, и будто не собака! Тоненько так воет да длинно…

— Господи Исусе Христе, сыне божий, — закрестился Анемподист. — Подымайтесь-ка, мужики, надо оследствовать. Не зря же и вой, и собаки рвутся. Кому бы это быть? Волков от Ноева потопа в белках не слышно…

Мокей зажег светильник. Из-под нар выставилась одинакового цвета с огнем маленькая рыжая головка Зиновейки-Маерчика.

Молча оделись и вышли.

Начинало отбеливать. Ковш Большой Медведицы закинулся совсем навзничь, и казалось, это из него сыпались изумрудным потоком звезды.

— Благослови, господи, Амаликову поправый силу… — начал было Анемподист Вонифатьич.

— Собака это, лопни глаза мои, собака! — перебил его Мокей, уловив в гуле лая и вторившего эха вой чужой собаки.

— А не врешь, Мокей? Не зверь ли потревоженный? — опасливо возразил Зиновейка.

— Врет пес, а не я! Дойдем, Терьша, оследствуем. Уж не в капкан ли какая сердешная попала?

— И то правда, сходите-ка, потрудитесь для ради дела доброго. Кто его знает… Сходите-ка, божьи дети, — напутствовал их Анемподист Вонифатьич.

Мокей привычным движением вдернул ноги в юксы лыж и двинулся к косогору. Терька догнал его у леса.

Собаки с лаем покатились в глубь черной густой чащи. Вскоре оттуда послышалась ожесточенная грызня.

Не замедляя хода лыж, Мокей и Терька выскочили на полянку и первое время не могли понять, что перед ними, около крутившегося клубка собак, на снегу под пихтой лежал человек.

— Господи Исусе Христе, да цыц, вы, будьте троетрижды прокляты! — пиная собак, крикнул Мокей и наклонился к лежавшему, крестясь и в то же время ругаясь. — Терька! Да ведь это парнишка чей-то!

Терька боязливо нагнулся:

— Дяденька Мокей, да это Зотька! Ей-богу, Зотька, вот те Христос, Зотька… И собака их… Вот провалиться мне!

Мокей осторожно дотронулся до лица Зотика.

— Терька, да он жив, с места не сойти, жив! — закричал Мокей.

Он схватил на руки Зотика и стал трясти его, как бабы трясут раскричавшегося ребенка.

Зотик приоткрыл глаза и застонал.

— Живой! Живой!

— В избушку, скорей в избушку!