Три портрета эпохи Великой Французской Революции

Генеральные контролеры финансов не засиживались долго на своих постах: место было слишком горячим. Жоли де Флери сменил д'Ормессон, ной тот не сумел удержаться. Дольше других — с 1783 по 1787 год — четыре года, этот важный пост занимал Шарль-Александр де Калонн.

Этот красивый, элегантный, с приветливой улыбкой министр, казалось, обладал какими-то тайными секретами. Для него не существовало никаких препятствий, никаких затруднений. Он удовлетворял без слова возражения любые просьбы о пенсиях, пожалованиях, погашении долгов. С той же обезоруживающей, пленительно-доверчивой улыбкой он признался во время одной из бесед королю, что у него есть личные долги — пустяки, 220 тысяч ливров, — но что это все-таки сто удручает. Король тут же вынул из шкатулки 220 тысяч и передал их министру. Злые языки утверждали, что Калонн полученные деньги кредиторам так и не отдал, а приобщил их к своим доходам (или расходам); разобраться в том, как это надо называть, было не просто. Почти каждый год Калонн выпускал займы на 100 миллионов ливров или более (для покрытия текущих расходов), и подписка на них проходила весьма успешно. Во всех своих официальных выступлениях он утверждал, что финансовое положение государства в полном порядке, что дела идут хорошо, а дальше пойдут еще лучше. При первом же выраженном королевой желании приобрести дворец Сен-Клу Калонн немедленно уплатил за него 15 миллионов, а за 14 миллионов был приобретен замок Рамбуйе, приглянувшийся королю.

Мария-Антуанетта, а вслед за ней и все придворные дамы вздохнули с облегчением: наконец-то во Франции появился настоящий, понимающий толк в делах министр финансов вместо этих скряг вроде Неккера, пытавшегося сэкономить состояние на огарках свечей.

Всем этим господам было невдомек, что Калонн (от природы весьма неглупый человек) давно уже понял, что долги государства столь велики, что их все равно не погасить, и с истинно дворянской беззаботностью к старым долгам казны прибавлял новые: 30 миллионов больше или меньше — какая разница, когда платить все равно нечем.

Королевская казна опустошена, платить по обязательствам государства нечем, и в 1787 году, не находя иного решения, король был вынужден пойти на созыв совещания нотаблей в Версале. Но привилегированные сословия, которые должны были пожертвовать малостью своих доходов, чтобы укрепить шатающееся здание монархии, не пожелали ничем поступаться. Каждый считал: пусть выкручиваются как хотят, но без него. Созыв нотаблей окончился полной неудачей.

Два неурожайных года подряд — 1787 и 1788, беспримерно суровая зима 1788/89 года, когда замерзла Сена и другие реки на севере Франции, катастрофически ухудшили положение крестьянства, бедноты и мелкого люда в городах. Народ не мог и не хотел мириться с лишениями и страданиями.

Пытаясь преодолеть быстро углублявшийся кризис режима, королевская власть объявила о проведении выборов в Генеральные штаты.

XVI

Граф Оноре де Мирабо в январе 1786 года в небольшом, но удобном экипаже выехал из Парижа с особым дипломатическим паспортом по дорогам, идущим к восточной границе. Мирабо ехал не один. Вместе с ним в дальнее путешествие отправились Жюли-Генриетта де Нейра и их маленький сын Люка де Монтиньи. Эту группу путников можно назвать маленькой семьей, не придавая этому определению юридического смысла. Случилось так, что при беспорядочном образе жизни, изобиловавшей случайными связями, Мирабо неожиданно привязался к молоденькой, почти в два раза моложе его блондинке — умной, образованной, рассудительной, приобретавшей день ото дня все большее на него влияние. Это новое, последнее увлечение Мирабо не напоминало прежней страсти к Софи Моннье; он стал старше, и чувства его уже были иными. Любовь дополнялась дружбой и своего рода интеллектуальным сотрудничеством. Мадам де Нейра была весьма ценным участником и помощником всех его важнейших литературных начинаний. Маленький мальчик, который ехал рядом с ними в карете, был сыном Мирабо от другой женщины. Прелестный мальчик, к которому Мирабо очень привязался и для которого мадам де Нейра добровольно и с большим желанием стала матерью. Как известно, позже благодаря Люке де Монтиньи последующее поколение стало располагать одной из наиболее полных и хорошо документированных биографий Мирабо29. И если книгу Моити-ньи с известным основанием обвиняют в апологетическом характере, то по-человечески трудно в этом обвинить сына, гордившегося своим отцом.

Итак, экипаж, уходивший все дальше на Восток, направлялся в Берлин. Не будем здесь излагать историю двухлетнего пребывания Мирабо и его маленькой семьи ни в Потсдаме, где ему удалось дважды встретиться с уже почти агонизирующим железным монархом Пруссии, ни в Магдебурге, ни в Берлине, ни в родовом поместье герцога Брауншвейга, с которым ему удалось установить тесные связи.