Три повести

Свияжинов глядел на огни и томился. Ему было двадцать четыре года. Он вспоминал свое отрочество, школьные годы. Он предощущал еще гордое и счастливое чувство: он видел улицы города, по которым пройдут они, освободившие наконец этот город. Он видел открытые окна, балконы, самого себя, загрубевшего в походах, обветренного, уже не вчерашнего длиннорукого юношу, а воина. Он видел женские лица, от которых в боевой грубой жизни отвык. Он старался вообразить эти лица, вспоминая знакомых женщин и девушек. Так вспомнил он Варю. Странно все-таки: шло детство, он замечал ее не более других своих сверстниц. У мальчишек были свои дела, свои пристрастия и игры. Тогда, в мальчишестве, считалось естественным не обращать на девчонок внимания. Теперь, глядя на огни заколдованного города и томясь, он воссоздал для себя этот образ. Варя смотрела из окна дома на него, недавнего мальчишку, Алешку Свияжинова. Она улыбалась ему. У нее была уже девичья улыбка. Они дрались за этот город, они входили в него, наконец сбросив в море недолговременных завоевателей. Сколько усилий, поражений, побед и крови, крови! На его только недавно голом подбородке юнца росла теперь золотистая бородка. Привыкшая к глубокому дыханию грудь распирала гимнастерку. Его глаза знали зоркость прицела. Ночь шла и меркла. Фыркали кони. Ленивая вода отлива плескалась о берег. Он грезил, виденья наплывали.

Сутки спустя армия двинулась дальше. За сутки японцы эвакуировали последние войска. Владивосток был свободен. Загруженные войсками и имуществом корабли снимались с рейда. За ночь прошел дождь. Высыпали звезды, покрытые туманом. К полдню тучи распались, стальная полоса легла на море подле голубых сопок. Затем все стало быстро меркнуть, наползли тучи, встал серый, с испариной, тихоокеанский день. Армия входила во Владивосток.

Все было именно так, как воображал себе в ночь на морском берегу Алексей Свияжинов. Женщины улыбались и бросали цветы, и он ехал верхом на коне по плоским большим камням Алеутской, затем Светланки. И среди этих женских и девичьих лиц увидел он, как повторение ночного видения, смуглое, знакомое, взволнованное лицо Вари Вилькицкой… Она не узнала его и смотрела мимо. Он проехал близко от нее на коне, и лицо ее проплыло в толпе на уровне его ноги.

Ночью в номере гостиницы, где все по-походному было разбросано, где на полу, на постели, на столе, на диване замертво от усталости спали товарищи, он распахнул дверь и вышел на угловой балкон. Знакомо и призрачно открылись отсюда Амурский залив и ковш, где стояли рыбацкие суда. Тончайшая синева, не затемняя, лежала над этим простором. Внизу на лодчонке горел огонь, рыбак — словно ничего не произошло в этом городе — готовил ужин. Да красный сигнальный фонарь оторванно маячил над молом. Корейские рыбачьи кунгасы стояли в нетревожимой заводи ковша. Сколько раз в юности смотрел он с высокого берега набережной на залив, на сопки противоположного берега, на рыбачьи кунгасы! Обычно после тайфуна в особой необычайной тишине примирения открывался этот залив. Внизу направо лежал черный, как бы прокопченный, в развалинах убогих домишек, квартал, налево возле самой воды — корейская рыбачья деревушка с деревянными трубами своих очагов. Посредине залива кунгасы под черными распластанными парусами — и перламутровая тишина спокойствия. Одна лодчонка с ловцом, шевелящим веслом, синяя гора, розовое на западе море, как японский пейзаж. Город, знакомый с детства, исхоженный от сопки до сопки, от острова к острову; город, за который столько долгих месяцев происходила борьба; город, служивший местом причала и бегства десятка армий всяческих национальностей, — этот город лежал теперь перед ним, простертый в ночи. Да одинокий ловец на своей зыбкой лодчонке обычно и мирно готовил ужин. Широкая грудь была открыта ночному набегавшему ветру. И опять близко — закинутое, счастливое, смуглое — прошло перед ним лицо Вари…