Три повести

«Я надеялась быть счастливой, — этого не случилось. Если Берта уцелеет, позаботься о ней. Мне больше некому писать — все мои близкие здесь. «Прощай, и если навсегда — то навсегда прощай», — помнишь, как сказано у Байрона?»

Но и Берты, и всех близких Аси — никого уже не осталось в живых.

Теперь, год спустя, казалось странным, что все это можно было пережить. Уставшая душа притупилась. Но вместе с тем новую сноровку к жизни приобрел человек. Не в первый раз уже ходили они пешком в Полтаву. Не в первый раз голодали. Не в первый раз заготовляли на зиму топливо, научившись разбирать по ночам сараи и заборы и даже накаты в полуразрушенных домах. Не в первый раз бежали они мимо рынка, спасаясь от облавы, изучив все пустыри и проходные дворы. Вторая немецкая зима простирала крыло смерти над Харьковом. Но теперь они научились бороться.

Завершив благополучно обратный путь из Полтавы, девушки надеялись, что вторую зиму выжить все же удастся. Но все сложилось иначе.

Три дня спустя после их возвращения с Макеевым (Ирина видела его раз на улице, но подойти не решилась) Рая понесла сдавать очередную партию изготовленных спичечных коробок. Кустарная мастерская, куда она сдавала коробки, находилась в другой части города, на окраине, по дороге на Баварию. Она вышла рано, сдала коробки и торопилась назад, неся полученный взамен мешочек с отрубями. Рынок, опасный из-за ежедневных облав, она обошла стороной. Здесь через замерзшую реку была протоптана тропинка, круто поднимавшаяся на снежный откос противоположного берега. Рая спустилась на лед и перешла реку. Над самым откосом низко лежало белое зимнее небо. Какая-то старушонка тащила впереди мешок со щепками. По временам она стонала, почти лишенная сил. Рая медленно пошла за ней следом. Ее измученная за страшный год душа казалась теперь ей старой и все испытавшей. Какие еще испытания могли поразить ее или ужаснуть? Все близкие, с которыми проделала она путь отступления, были убиты. Родители затерялись и тоже, вероятно, погибли. Тот летний берег Буга, когда в порыве смятенного чувства сняла она с себя медальон и отдала его Соковнину, казался ей далеким, как детство. Она забыла даже черты этого человека, к которому тогда испытала привязанность. Она помнила только ночную грозу, и вспышки молний, и разрывы бомб, и сильную мужскую руку, к которой она прижималась. Почти год она вынуждена была скрывать свое настоящее имя. Веру Петровну она полюбила как мать. Но будущее было темно, и она не знала, хватит ли у нее душевных сил дождаться этого будущего. Только ночью, наедине с собой, она плакала. Днем она старалась казаться примирившейся со всем.

Она шла за старушонкой, повергнутая в невеселые мысли. Жалкий мешочек с отрубями почти не отягощал ее руку. Небо опускалось ниже — она поднялась на откос. В ту же минуту она увидела немецких солдат, производивших облаву на возвращавшихся с площади рынка окольным путем. Рая хотела привычно кинуться в сторону, но немецкий солдат преградил ей дорогу. Ее присоединили к другим, захваченным в это утро. Десятки женщин и девушек плакали или растерянно толпились возле сожженных торговых рядов. Над уцелевшими колоннами галереи громыхало на ветру железо обвалившейся крыши. Вскоре всех погрузили в два подъехавших крытых грузовика. Мешочек с отрубями еще раньше отнял немецкий солдат. Грузовики шли в неизвестном направлении, но потом стало трясти — это значило, что улицы города кончились. Под брезентовым натянутым верхом было темно, и на поворотах все валились друг на друга.

Там, где их высадили наконец, было снежное поле. В стороне темнела низкая крыша бывшего кирпичного завода. За ней сизо тянулся редкий сосновый лесок. В помещение конторы Раю впустили только во второй половине дня. Ноги ее в рваных ботиках закоченели. За столом в конторе сухой желтолицый немец в золотых очках заполнял опросные листы. На обшлагах его пиджака были сатиновые синие чехлы на резинках, чтобы не протирались рукава.

— Имя? — спросил он, не посмотрев на вошедшую.

— Римма, — ответила Рая.

— Римма? Что это за имя? — усомнился он. — Такого имени нет.

Его линялые холодные глаза оглядели Раю — она ему не понравилась: он поморщился. Некоторое время он разглядывал кончик пера.

— Вы — еврейка, — сказал затем он в упор. Рая молчала. — Я спрашиваю вас: вы — еврейка? — спросил он снова.

Она смотрела на стекла его золотых очков, в которых отражалось крошечное окно с переплетом.

— Да, я еврейка, — ответила она со спокойствием ненависти и презрения. — Мое настоящее имя Раиса. Моя фамилия Гринштадт. Я скрывалась в Харькове под чужим именем.

Ей стало вдруг легко. Какая-то огромная тяжесть, лежавшая на душе весь год, как бы освобождала место для этого облегчения.

— Я — еврейка, — повторила она. — Я вас ненавижу. Вы убили моих родителей…

Ее горло перехватила судорога. Только по странному ощущению на открытой ключице она поняла, что это капают слезы.

— Будете посланы на работы по рытью окопов, — сказал он безучастно, как будто был заранее готов и к ее выкрику, и к слезам. — Там у вас хватит времени обо всем подумать.