Три повести

Всю первую половину февраля шли бои под Корочей, под Белгородом, под Лозовой. Тысячи харьковских жителей были согнаны на рытье окопов под городом. В заснеженном парке лесничества спешно устанавливались новые батареи. Уже позакрывались на Сумской антикварные магазины, и пустовало кафе «Заходи еще», — немцам было сейчас не до старины и не до чашки кофе в кафе. Не один харьковский житель откуда-нибудь из-за грязного, заклеенного полосками бумаги окна наблюдал с облегчением, как носятся штабные машины по улицам и как тревога и плохо скрываемый страх сменили на лицах немцев былую самоуверенность… Нет, уже не пройдется с сигаркой в зубах по Сумской владелец магазина по скупке «русских ценностей, старинных икон, мебели, бронзы и фарфора»; уже не погрузится в деловые расчеты пайщик акционерного общества под загадочным названием «Одиаг»[37] и не рассядется за большим окном кафе группа немецких офицеров, поглядывая на мертвую, убитую ими, некогда полную жизни улицу…

Огромный Харьков со своими домами, в которых вымирали без света, без воды, без канализации жители; с остовами некогда величественных своих заводов; с парками, изрытыми окопами и блиндажами, огромный притворившийся умершим — люди боялись встречаться друг с другом — Харьков ждал. Он жил таинственной, непонятной для немцев, страшной для них жизнью сосредоточенного выжидания. Близко, уже на полдороге от Белгорода, гремела гроза. Ночью небо озарялось от вспышек из артиллерийских орудий…

Но всего этого Глечик уже не дождался. Только однажды, в конце января, вместе с грохотом взрыва в особнячке по соседству, по-праздничному осветилась на миг его жизнь. Он слышал крики, и топот, и сигнальные рожки пожарных и видел розовую ночь за окном, почти полуобморочно слабея от торжества… Не было уже ни зимнего сада с тропическими растениями на веранде особнячка, ни любителя этих растений, ни обычной генеральской прогулки по садику. Мертвые развалины скоро засыпал снег, и только позднее у себя во дворе Глечик нашел обломок фарфоровой вазы, видимо переброшенной взрывом. Но у него не хватило сил даже нагнуться, чтобы поднять его. Скрипочка покинуто висела на стене вымерзающего жилища: его пальцы распухли. Январь он еще пережил, обменяв на базаре одеяло на мешочек пшеницы. Но пшеницы хватило на две недели. В начале февраля накопившаяся за зиму стужа проникла во все углы комнаты, в которой лежал он, накрывшись пальто. Из холодной печурки при каждом ударе зимнего ветра несло холодом. Он вынуждал себя читать: чтение означало продолжение жизни. Но обморочная белизна, как облаком, заносила страницы. Тогда он откладывал книгу и прятал застывшую руку. Но предупредить кого-нибудь, что умирает, он уже не мог.

Глечика похоронили на двадцатый день после его смерти. Агния унесла домой книжку, которую он перед смертью читал: сказки Андерсена. На одной странице она нашла подчеркнутые, видимо, его рукой строки:

«Слушай же, слушай эпос года! Неистовство снежной бури, тяжелый сон зимней ночи — все исчезает, все забывается при звуке чудного пения бессмертной птицы народной песни!»

Но и сама она, Агния, сомневалась, что выживет.

VI

В конце марта Суровцев увел свой отряд в леса. Еще до того как Макеев вернулся из Харькова, отряд понес большие потери: часть людей была захвачена немцами ночью в большом селе Стародубовка; предателя, наведшего их, бывшего старосту Чуба, партизаны казнили, но потери были тяжелые; кроме того, немцы захватили оружие. Часть оружия в отбитом вскоре у немцев обозе добыли, но сильно пострадавший отряд был не способен к большим действиям. Суровцев получил приказание из штаба партизанского движения выждать в глухих местах время распутицы и затем соединиться с отрядом Олейника, действовавшим севернее, на Киевщине.

В один из мартовских дней, полных лютых порывов северного ветра с дождем, Суровцев вызвал Макеева в штаб. Леса, тянувшиеся с разрывами почти до Чигирина, были в большинстве заповедниками, с глубокими балочками, столь мало исхоженные человеком, что можно было в них увидеть не раз целые стада диких коз. Макеев спустился по ступенькам в землянку. Суровцев, болевший ревматизмом, был желт и невесел: он тяжело переживал неудачи. Его распухшие пальцы с трудом достали из готовальни, по-прежнему полной остро очиненных карандашей, цветной карандаш.

— Что же, так отсюда и уйти? Ничего немцам не оставим на память? — спросил он хмуро. Он развернул на столе аккуратно расчерченную карту района. Макеев ждал. — Вы немецкий аэродром возле Украинки знаете? — спросил Суровцев, подумав.

Макеев кивнул головой. Важная для немцев железная дорога, соединявшая Киевщину через Знаменку с югом, проходила близко, и так же поблизости был временный немецкий аэродром. Не раз слышал Макеев по ночам, как с нагнетающим звуком моторов низко проходят над лесом немецкие самолеты.

— Аэродром сейчас раскис… немцы пока не летают. Что, если бы пощупать их летный состав? Я слышал, они в правлении колхоза киносеансы устраивают.

Суровцев выжидательно поглядел на него.