Три повести

Тоня смотрела на Алевтину Васильевну, которая., как бы проверяя, шептала за Шурочкой наивные и трогательные слова о девичьей красе, и чувство любви ко всем этим людям поднималось в ней. А когда Шурочка велела жениху потушить верхнюю свечу и Матвей, насмешник и балагур Матвей, исполнил это почти с благоговением, — у Тони защекотало в носу, и она чуть не заплакала.

Даже черствая душа Ивана Саввича размягчилась. Он потянулся к Матвею и стал убеждать его не сердиться, если что-нибудь сказалось не так, как надо, поскольку он, Иван Саввич, все худое позабыл и не желал говорить ничего, кроме хорошего. А высказаться он был должен, поскольку все-таки отец и председатель правления колхоза.

— Ты учти, — говорил Иван Саввич, капая на поплиновую кофточку свахи водку. — Я не председатель колхоза. Я председатель правления… — и поднимал большой волосатый палец.

— Я понимаю… Я ничего, — мягко улыбался Матвей. — Вы пейте, Иван Саввич…

— Нет, погоди, ты понять должен. Я не единоличный председатель, а председатель правления… Значит, ты меня должен слушаться и почитать.

А вокруг пели песни. Хотя многие из них были неизвестны Тоне, она подпевала наугад, совсем не стесняясь, как это обыкновенно бывало, своего слабого, дребезжащего голоса. Шурочка кивала ей, подбадривая улыбкой, и она улыбалась в ответ, показывая свой остренький выбившийся из ряда зубок.

Захмелевший Тятюшкин затянул песню о неверном муже, который привез чужой женке башмачки, а своей женке лапотки:

Чужа женка — чок-чок-чок,
Своя женка — хлоп-хлоп-хлоп…—

блаженно закатывая глаза, выводил Тятюшкин. Зефиров подошел к нему и предупредил, что такое на свадьбе петь не положено, и Тятюшкин послушно замолк.

В одиннадцать часов начался подклет.

Лариса встала, держа тарелку с двумя рюмками. Матвей стоял рядом с бутылкой вина. Сначала родные, а затем гости парами подходили к молодым с подарками, поздравляли их, каждый по-своему, душевно и просто, дарили рубашки, чашки, ботинки и угощались из рук невесты.

Зефиров подошел с женой, подал Ларисе большой сверток и велел распечатать его тут же, при гостях.

Все, кроме Тони, улыбались. Лариса развернула одну обертку, затем вторую, потом третью. Ворох бумаги на столе все увеличивался, сверток уменьшался, а подарка не было видно. Наконец Лариса развернула последнюю маленькую бумажку, и из нее выпала соска на длинной ленте. Все захохотали. Тоня поняла, что такой подарок повторяется на каждой свадьбе, но и она хохотала вместе со всеми.

— Вот это и называется у нас подклет, — объяснил Тятюшкин Тоне, когда она снова села за стол. — Подклет— это у нас подызбица, вон там, под полом. По-вашему— кладовка. Вот, значит, и дарят, чтобы у молодых в подклете добро не переводилось. Поняла?

— Поняла, — кивнула Тоня.

— В каждом слове есть свое зернышко, — продолжал Тятюшкин. — Так его не поймешь — его раскусить надо. Вот, к примеру, слово «семья». Что значит? Значит — седьмой я. А не то что как у вас в городе, одного народят — и хватит… — И он горестно махнул рукой.

Этот разговор с Тятюшкиным, и то, что Лариса и Матвей, по обычаю, ничего не пили и не ели, и то, что под возгласы «горько» они безжизненно притрагивались друг к другу губами, и то, что дружка уже три раза водил невесту переодеваться в новое платье, — все это казалось Тоне исполненным особого, высокого значения.

Шел второй час ночи, а гости гуляли все более шумно. Многие вышли из-за стола, танцевали, пели в разных концах разное, старались перекричать друг друга. Все были пьяны. Только Матвей и Лариса по-прежнему серьезно сидели перед пустыми тарелками и совершенно трезвый Зефиров унимал не в меру расходившихся плясунов.

Тоня устала, и ее клонило ко сну. «Ой, как хорошо!.. — думала она. — И «девичья краса» — хорошо, и подклет — хорошо… И как я только могла подумать, что уеду отсюда? Нет, я буду работать, стану такой же, как Шурочка, как Лариса, как Матвей. — Тоня засыпала и в полусне старалась удержать кончик ускользающей мысли. — Как Матвей? При чем тут Матвей? Я думала что-то хорошее-хорошее… При чем здесь Матвей?..»

Как дедушка довел ее до избы, как она разделась, она не помнила. Сон окончательно сморил ее.

Утром Тоня почувствовала, что с нее сдернули одеяло. Она вскрикнула и открыла глаза. Возле постели стояло, пошатываясь, странное существо с бородой из пакли, в полушубке, вывороченном наизнанку, в соломенной шляпе, увешанной разноцветными лентами.

— Полно дрыхнуть. Вставай молодых встречать… — сказало существо, и Тоня по голосу узнала Зефирова.

— Что вы делаете! — закричала она, стараясь простыней укрыть голые бедра с мятыми, от резинок, полосками.

Зефиров рассматривал ее, не выпуская из рук одеяла.

— Уходите сейчас же! — закричала Тоня. — Или я… Я Ивану Саввичу скажу. Дедушка!

— Ну, чего зеваешь? — дедушка вышел из-за перегородки чистенький, приглаженный, как после бани. — Ряженых не видала?

— Одевайся сейчас, — сказал Зефиров, — а то как есть, нагишом снесу.

— Дедушка… Скажи ему!..