Три повести

Посмотрите, что он тут пишет! Наговаривает на меня! Это безобразие! Созерцатель. Звёзды он искал в вышине. А главного и не написал. Да он сам только что упал в фонтан!.. Стоп, не пугайтесь, он не в воду упал. Там воды давно уж нет совсем. Спустили её. И вот, учитывая такой факт, этот будущий золотой медалист решил исследовать дно, залезть в фонтан и поблуждать там, просто так, пошалить для разрядки. На дне под тонкой сухой коркой оказалась скользкая, мерзкая грязь. Савицкий, «впервые ступив на поверхность Луны», естественно, тут же поскользнулся и упал, измазался как поросёнок!.. Я от смеха чуть в этот… ф-фонтан… вместе с ним… Ох! Отсмеяться не могу!.. Вся правая сторона его куртки была буквально в ужасающем состоянии. Мы побежали к родничку, и я извозила, испортила свой носовой платок: сушила, чистила, оттирала, мыла его куртку; он же, неблагодарный, в это время сидел и сочинял про меня всякие глупости. Писатель! Достоевский…

Демагогия всё. Искажение хронологии событий. Сначала была идея Савицкой. В фонтан я упал после. Я хотел про шутку написать сперва…

Не надо ничего писать! Я передумала. Мне уже стыдно. И шутка глупая какая-то. Хотя, если про фонтан уже выяснилось, то расскажу для справедливости… Мы, допустим, сидим на скамеечке, и мимо идёт случайный прохожий, – не очень пожилой, то есть, чтоб со здоровым сердцем, – отдалённо хотя бы напоминающий какого-нибудь известного киноартиста; прохожий приближается к нам, и я в этот самый момент, глядя на него, истерически вскрикиваю; например, «Ох! Ширвиндт! Александр Анатольевич!» Тут Савицкий должен вскочить и попытаться методом убеждения взять у него автограф. Если получится, тогда я его целую. Нет, не Ширвиндта этого, а Савицкого. Впрочем, я бы с удовольствием поцеловала Ширвиндта, если б это был настоящий Ширвиндт, а так…

Господи, что она тут понаписала! Растеклась песнею по дереву. Неужели не научили ещё кратко выражать свои мысли?

Боже, как я его люблю!

За что же? Я тебя раскритиковал в пух и прах только что…

А ни за что, это болезнь такая… Поросёнок мой!

Всё, на сегодня романтики достаточно, второй урок начинается через десять минут. Побежали.

III

У вас вся спина загорелая

Вот прошло уж сорок дней, а от Жоржа нет вестей.

Интересно, сколько времени длится любовь?

Наверное, любовь длится всего лишь одно мгновение, она как всплеск волшебного изумрудного луча на границе моря и неба, а все остальные, следующие за мгновением дни и годы – лишь чувство безграничной признательности и преданности чудесному, яркому моменту.

Солнце безбрежно сияет, радуясь простору и свежему морскому ветру. Море бурлит, в радостном восторге швыряя на берег пенящиеся аквамариново-серые волны. Мы с Жоржем стоим по пояс в воде, играем в Стеньку Разина и красавицу княжну. Игра простая: Стенька мощным взмахом подымает персиянку-княжну за подмышки, сажая к себе на плечо, а затем безжалостно бросает её, ревущую и визжащую, в набежавшую волну. И так – сто тысяч раз. Через полчаса становится ясно, что персиянка окончательно уморила донского казака, в первую очередь, своим поросячьим визгом. Она ведь его предупреждала, что нет ничего прекраснее в жизни, чем в солнечный ветреный день нырять в самую середину взбесившегося водяного вала, наваливающегося на берег всей своей стотонной массой. В конце концов, Стенька театрально поскальзывается, валится плашмя в воду и притворяется мертвецки пьяным. Не помнящая зла княжна отчаянно принимается его спасать – за руки, за ноги, пыхтя и изнемогая, тащить его могучее тело к берегу. Измочаленные неутомимым прибоем и солёным ветром, они выползают, наконец, на сушу, извозившиеся в тине, усталые и счастливые. Пихнув спасённого Стеньку в грудь и уложив его на песок, княжна делает казаку искусственное дыхание, приводя того в чувство, затем сама изнеможённо падает животом на горячее полотенце и замирает от удовольствия…

После полудня наше обычное одиночество нарушается визитом двух молоденьких пляжниц. Их стройные фигурки долго маячат вдали, приближаясь и вырастая из степного марева за горячими дюнами. Явившись и мельком глянув в нашу сторону, они бросают покрывало метрах в двадцати от нас, снимают воздушные свои халатики и шляпки, скидывают шлёпанцы, а затем, недолго раздумывая, расстёгивают и сбрасывают лифы. Полуобнажившись таким откровенным образом, они как ни в чём ни бывало колдуют ещё немного над своими пышными причёсками, приводят их в порядок и лишь затем бегут купаться. Я осторожно привстаю, испытывающе гляжу на Жоржа; он сидит с полусонным выражением лица, будто медитирует, разглядывает горизонт, не обращая на наших соседок никакого внимания. «Ну-ну, – говорю я себе, – не нужно быть ханжой». Целую его в плечо и укладываюсь опять, вздыхая от счастья.