Три позы Казановы

«Теперь или никогда!» – отважилась Грешко и шагнула к микрофону, попросив кого-то постеречь купленные детям игрушки и отрез ситца. Первые же прозвучавшие строки потрясли собравшихся, в том числе и вашего покорного слугу, скучавшего в зале. Ангелиночка, прочтите эти стихи, ставшие классикой и вошедшие во все мировые антологии!

И Грешко прочла:

Я увидело негра, входившего в двери трамвая,
На эбеновый профиль смотрела, едва не дыша!
И до пункта конечного, в стыдных мечтах изнывая,
Я кончала, кончала, пока не вспотела душа!

– Да, это был культурный шок! – вскричал Сэм Лобасов. – Казалось, любителей поэзии уже ничем не удивишь – ни обеденной лексикой, ни амбивалентным эротизмом, ни провокативной перцепцией. Но это было потрясение! Вот так, честно, открыто и, я бы сказал, фрактально в зале прозвучал живой стон женской плоти, облечённый, как писал Ходасевич, в «отчётливую оду»! Семантическая ёмкость вкупе с постконцептуальной открытостью, смелый нарратив, декодированный с редчайшей откровенностью… Такого дискурса современная русская поэзия ещё не знала! Зал взорвался аплодисментами. Кибир Тимуров (вы же знаете, как завидуют поэты чужому успеху!) пытался закрыть трибуну, но его с криками «Иди отсюда!» – согнали с председательского места.

«Грешко, ещё, Грешко, ещё!» – скандировал зал.

– Ангелиночка, вспомните, что вы прочитали на бис?

– «Чресла».

– Да, да, да! «Чресла!» Умоляю, озвучьте и для нас этот шедевр постконцептуальной поэзии!

Она озвучила:

О мои, о мои, о мои ненасытные чресла!
Скольких вы посрамили надменных и потных самцов!
Ночью шлюхой подохла – наутро весталкой воскресла.
И восход за окном, как натруженный фаллос, пунцов!

– Какая мощная синестезия метафоры! Какая теснота стихового ряда! Какая кумулятивная витальность! Чудо! Что тут началось! Шум, крики, аплодисменты. Всем стало ясно: в литературу пришёл большой поэт, окончательно, навсегда преодолевший насильственную советскую бесполость, сохранив при этом протоформу женского целомудрия, противопоставленного фаллической агрессии мужской цивилизации! Кстати, бинарная оппозиция духовного верха и животного низа, восходящая к гностическим моделям Вселенной, ярко прослеживается во всём творчестве Грешко. С гордостью могу сказать, я первым обратил внимание на манихейский оксюморон, зашифрованный в самом имени поэтессы. Ангелина – Ангел. Грешко – Грех. Не случайно наша вязниковская Ахматова легко перешагнула ту черту, у которой остановились её предшественницы, она буквально взорвала актуальную эпистему. Её лукаво деконструиро-ванная гендерность поражает воображение феерической сменой карнавальных масок и дискурсивных практик. Прочтите «Крестоносца», не откажите, голубушка!

И голубушка не отказала:

Готический камин огнём ярится,
Доспехи наспех сброшены в углу,
Голубоглазый странствующий рыцарь
В мой замок постучал и зван к столу.
Перепелов анжуйским запивая,
Расскажет он, желанием томим,
Как позвала его Земля Святая,
Как тяжек крестный путь в Ирусалим,
Как сарацины саранче подобны,
Как хитроумен вождь их Саладин,
Как на песке легли костьми безгробно
Все те, кто не дошёл до палестин…
А на рассвете, замок мой покинув,
Он в сердце верном унесёт с собой
Мою гостеприимную вагину
И робкий, терпеливый анус мой!

– Ах, какая тонкая аллюзия, какое целомудренное бесстыдство! Совершенно новое слово в поэзии отрицательных аффектов, свежий взгляд на сакральность телесных практик. А какая, господа, изысканная интертекстуальность! Мир прерафаэлитов, увиденный глазами де Сада или Генри Миллера, мир, осложнённый двойным, нет, тройным кодированием! Конечно, шокирующий эротизм Грешко, могучий трагизм её бесстыдства, перерастающий в манифест «желающей машины», – всё это уходит корнями в семейную драму, пережитую автором. Я говорю о разрыве с мужем, нашедшим в сенях стихи своей откровенной жены. Вспомним Софью Андреевну, отыскавшую за обивкой кресла рукопись «Дьявола», что в конечном счёте и заставило Толстого бежать из Ясной Поляны! Но в нашем случае бежал от жены и двух детей оператор машинного доения Николай Александров. Знаю, Ангелина, вы закончили недавно новый цикл, навеянный этой трагедией. Как он называется?

– «Беспостелье».