Три пункта бытия

Не бог весть как этот земной шарик устраивал профессора Дроздова в течение его жизни, особенно в зрелом и активном возрасте, поэтому он и готов был рассматривать его только как сырье и сырьевую базу, необходимую для переработки и создания иных, не очень отчетливых, зато современных форм и конструкций, иногда он даже рассматривал шарик как свою собственную производную, но сейчас некогда было заниматься воспоминаниями о том, что и как было при жизни, — фора Интеграла была пять минут.

И профессор Дроздов предался притяжению Земли, оно действовало на него глобально — на все его клетки и молекулы, на его дыхание и сердцебиение, на движение его мысли, на все те движения, которые все еще происходили в нем.

Он представлял себе всю опасность своей линии поведения, но риска здесь не было ни на йоту, так как она была единственной, эта линия. Шанс 1:100 000 000 — ничтожно мал, но другого шанса у него не будет никогда, хотя бы потому, что уже начинало исчезать и само «никогда».

Он не мог и мечтать о том, чтобы почувствовать прикосновение к себе своей субстанции, потому что его нервная система и вся система его ощущений, даже и в нынешних остаточных признаках, отброшенная смертью № 3 назад, в глушь, в кембрий, в архейскую древнейшую эру, все равно оставалась современной, вскормленной на витаминах серий а, б, с, д, е, на поливитаминах, на ресторанных меню и домашних обедах, приготовленных даже не на костре, а с помощью газового огня. По этой и по тысяче других причин его нервная система уже давно была некоммуникабельна со своими собственными исходными величинами, была неспособна уловить прикосновение к себе той субстанции, от которой она когда-то произошла.

И профессор Дроздов твердо знал, что в силу этих обстоятельств он должен в последний раз перехитрить все на свете — весь мир, все земное притяжение, всего самого себя. А больше он не знал уже ничего. Он прошептал, но не очень тихо:

— Да здравствует мировое вещество! Ур-ра-а!

И что-то вроде рабочего колеса центробежного насоса подхватило его, и понесло, и завращало вокруг чего-то по спиралевидной траектории; он включился в какое-то вихревое движение, по своему рисунку напоминающее то изображение, которым еще древние обозначали — опять-таки обозначали! — понятие вечности.

Он миновал плоскостное состояние, в котором побывал не так давно в качестве амебы, и устремился дальше, туда, где не было не только объемов, но и плоскостей, где он уже потерял ощущение своего собственного протяжения, своих размеров, форм, размеров и форм всего окружающего, где сначала было только чувство своего веса, а потом исчезло и оно и стало только его участием в весе и в давлении чего-то несоизмеримо большего, чем он сам...

И вот он что сделал в определенный момент — он подбросил крохотную частицу себя современного в ту среду, которой он достиг и которая, по его соображениям, уже должна была быть его субстанцией. Он подбросил в субстанцию самого себя, испытавшего несколько смертей, себя, не очень устроенного в своей современности, однако же удостоенного ею звания доктора наук;

он сделал это тайком и по секрету даже от самого себя;

он знал, что в нем всего-то этого докторского и прочего оставалась капля, и все-таки смог это сделать, полагая, что капля в соединении с его изначальностью снова могут составить его жизнь.

Вот это была хитрость так хитрость!

Ах, как наивно выглядел Интеграл, как по-детски прозвучало предложение, которое он после долгих размышлений сделал профессору Дроздову!

— По-хорошему: давай ты на острове Эс будешь Робинзоном, а я Пятницей? — сказал ему Интеграл. — По-хорошему, а? — Профессор Дроздов усмехнулся, а Интеграл стал убеждать его еще горячее и наивнее: — Пятница — знаток интегрального исчисления, ты представляешь, Алешенька! Пятница — академик! Что может быть перспективнее, чем быть Робинзоном при таком Пятнице? Пятница — высокий теоретик! Великолепно! Высшее достижение Робинзона и вообще человека!

— Забочусь о практике! — коротко ответил на всю эту возвышенную тираду Дроздов.

— Да что о ней заботиться? — удивился Интеграл. — Никто никогда не упрекает себя за несостоятельность своей практики, лишь бы не были задеты честь и достоинство его теории! Теория — вот что всегда должно быть неподкупным, справедливым, дальновидным, всеобъемлющим, должно быть предметом зависти и неприступной крепостью для других! Те-о-ри-я!

Разговор становился забавным, и Дроздов сказал:

— Я решил отложить решение вопроса. На некоторое время.

— Какое некоторое время! — возмутился Интеграл. — Какое некоторое?! Я уже объяснял, в каких ненормальных условиях я существую, в какой нервотрепке! Да от меня через некоторое время останутся кожа да кости, еще какая-нибудь реликтовая ерунда — вот и все!

— Так ты тоже дорожишь своей материальной частью? Ай да товарищ Интеграл! А мне всегда казалось, что эта часть имеет для тебя третьестепенное значение!