Три пункта бытия

С тех пор она всегда жутко ненавидела и страшилась пьяных, подозревая их в самых низких умыслах, не верила, будто в состоянии опьянения люди действуют бессознательно и безотчетно, — неправда это! Она вот ни разу не видела, чтобы пьяный приставал к милиционеру, значит, прекрасно отдает себе отчет в том, что ему интересно, можно и выгодно, а что — нет!

Теперь, очень много лет спустя, она вспомнила все это, потому что это был единственный ужас, который можно было поставить рядом и как-то сравнить с ужасом, пережитым ею перед зеркалом ресторана, и позже, когда Аркадий привез ее домой, а запущенный кем-то перед ее глазами еще в ресторане кинематограф крутился, крутился и крутился...

То, что было тогда в ночном лесу, среди крепостных заборов, и то, что было теперь, — было хуже смерти, хуже потому, что смерти-то, в общем, она ведь не боялась, не то чтобы совсем, а знала меру своего страха перед ней.

Но это было тогда, а теперь этой меры не было. И не могло быть.

Тогда ей угрожало насилие над ее телом, теперь — над ее сознанием: то и другое было одинаково невероятным. Она ведь никогда не отделяла себя — свои руки, ноги, кожу — от сознания, она вся была пропитана своим сознанием словно кровью; а случилось бы, что она потеряла руку или ногу, — и у нее тотчас изменилось бы и ее сознание, и все ее ощущения, от самого ничтожного, преходящего, до мироощущения включительно.

Вот уже сорок пять лет она была вписана в окружающий мир точно такая, какая есть, а будет она не такой, не точно такой, и придется начинать сначала, начинать в этом мире неизвестно как.

И, должно быть, поэтому она не верила, что у нее могут быть галлюцинации, вообще ненормальная психика, и никогда не боялась и не стеснялась своих фантазий, принимая их как что-то совершенно природное и естественное, так же, как самое себя физическую.

Все ее мысли и домыслы были ее жизнедеятельностью, самым живучим и самым бессмертным в ней. Вот настанет смерть, и сначала у нее умрут сердце и легкие, а уже потом, по причине их смерти, а вовсе не сами по себе, умрут и ее мысли.

А что?! Мысли готовы были жить сколько угодно, хоть целую вечность, и тоже целую вечность противостоять любым потрясениям и страхам — страху атомной войны или какому-нибудь другому, пока еще не известному людям страху и ужасу.

Она ведь жила, а чтобы жить — жизнь надо ощущать, а чтобы ее ощущать — надо противостоять анти-жизни. Иначе — и не стоит путаться с жизнью в нашем веке.

И хотя Нюрок, да и она сама себе очень много раз выносила приговор: «С ума сошла!» — все это просто так и только по случаю, по случаю любви, например, в уверенности, что в целом этого нет и не может быть... Пусть принципиально с ума сходит слабый пол — мужской, недаром о сумасшествии в романах и помимо романов пишут главным образом мужчины и о мужчинах, а женщине, помимо всего прочего, надо спасать человечество, а для этого ей надо быть природой... Природа же никогда с ума не сходит. Ну, закатит скандал, разгуляется стихией, сменит одну климатическую эпоху на другую, — так это не более чем переходное и возрастное, в целом же природа всегда в своем уме.

И это впервые в жизни Ирину Викторовну настигло такое воображение, которого она не хотела и не признавала, которому она противилась всеми силами, но которое все равно схватило ее за горло, за руки, за кожу и там же, в ресторане, свалило с ног...

Кажется, показались тогда в зеркале и лица тех двоих, которые догоняли ее на темной лесной дороге: высокого и молодого, низкого и старого, уже седого... А может быть, мелькнуло и лицо третьего, который ждал ее на дороге, покуривал за поворотом. В тот раз в лесу она не увидела его лица, теперь оно представилось.

Все это было испытанием, вся эта нынешняя ее болезнь, — выдержит она или не выдержит? А если выдержит и будет жить — сможет ли снова допустить к себе свое воображение? Или испугается его навсегда?

Прошло два дня в состоянии очень неустойчивого равновесия.

Прошло три дня.

Ирина Викторовна лежала, стараясь не пошевелить ни рукой, ни мыслью, ничем.

В тот раз, в лесу, ее спасением оказалась неподвижность, почти окаменелость, с которой она стояла за деревом; вот и сейчас — чтобы спастись и жить, надо было сделаться неживой...

И думать тоже не надо было, если она хотела спасти свои будущие мысли, а она хотела их спасти. Чуть что, чуть какое-то волнение, какая-то мысль — она сразу же начинала украдкой поглаживать одной рукой свою другую руку, или лоб, или плечо: «Лежи, лежи! Ни во что не встревай, все кругом — не твое дело. Твое дело — ты сама, все твои клетки, как таковые. А они, представь, лучше тебя знают, как надо себя вести, как надо выздоравливать. Похитри с ними: сделай вид, что тебе нет до них никакого дела, что они предоставлены самим себе — пусть они как хотят, так себя и ведут. Они выздоровеют, а тогда уже ты снова распорядишься ими!»

Она все знала, что происходит вокруг нее, но знала как бы только информационно, очень кратко.