Три рассказа из архива на Лубянке

— Корнеты, тоняги, пистолеты и звери![1] — внушительно начал капитан, — корпусу пришел конец. В Петербурге наш корпус самый молодой… в 1919 году должно было исполниться полстолетия… Но, господа, у корпуса есть традиции… Мы выше всего на свете ставили честь корпуса… Мы не были николаевцами, лизавшими пятки у Керенского. Нет!.. Мы не защищали Керенского, и не защищали его не из трусости… Мы не дети купцов, штафирок и чиновников, мы дети в большинстве фронтовых офицеров. Мы видели, до чего довели Керенский и прочая сволочь армию, и мы не защищали эту тыловую дрянь, тыловое правительство, трусов и торговцев… Я, — Васильчиков поднял кверху руку, — первый кричал: долой Временное правительство! Но я так же не люблю большевиков… До их идей мне нет дела, я в политику не вмешиваюсь, но считаю позором целовать сапог Вильгельма… Завтра мы уже не кадеты. Мы не кадеты и не военные гимназисты… Я — врученной мне властью совета зверей, пистолетов и тоняг и выбранный штабом корнетов — приказываю: сегодня ночью в двенадцать произвести похороны погон и мундиров. Корнетам и тонягам объявить об этом по всем ротам, классам и отделениям…

В эту минуту раздался звонок, и в уборную, деликатно раскланиваясь с кадетами, вошел поручик Ширяев, бывший при Временном правительстве инспектором классов. Кадеты его не любили и чуждались.

— Граждане! — сказал Ширяев и улыбнулся. — Генерал просит всех воспитанников собраться в актовом зале. Предупреждаю, граждане! — Ширяев скосил глаза на дверь, — предупреждаю, что речь будет идти о закрытии военной гимназии (он говорил «гимназии», а не «корпуса») в присутствии представителя отдела народного образования и комиссара военно-учебных заведений.

— Поручик! — грубо закричал на Ширяева Васильчиков. — Я очень рад только одному: что тяжелое для нас событие до некоторой степени облегчается тем, что вам уж никогда не быть нашим инспектором…

Кадеты засмеялись:

— Правильно, капитан. Бери на мушку подлипалу временную! Отсыпь ему макарончиков!

— Вы солдафон! Вы не демократ! — покраснел Ширяев и уже сухо, официально скомандовал: — В актовый зал!

В актовом зале, где висели пустые золотые рамы на месте портретов Николая Второго и Александра Второго, собирались кадеты. Взволнованно перешептывались между собой воспитатели и ротные командиры.

При виде капитана и корнетов среди воспитанников стало заметно оживление. «Что нам прикажет капитан?» — читалось в их глазах.

Проходя к своей роте, стоявшей на правом фланге, капитан незаметно бросил:

— Принять в свист! — и пистолеты и тоняги зашептали по рядам: «Свист! Свист! Свист!..»

— Построиться, стоять вольно! — скомандовал полковник Кинель.

Из кабинета директора в зал вошел сухой, ушастый, с подбритыми седыми усиками директор, генерал-лейтенант Бородин, за ним мелкой рысцой трусил поручик Ширяев и спокойно шли двое незнакомых: один — в штатском, типичный интеллигент, в пиджачке, в стоптанных ботинках, другой — широкоплечий матрос с наганом в деревянной кобуре.

Все четверо остановились около золотой рамы, и директор, выступив немного вперед, обратился к кадетам:

— Воспитанники Александровской гимназии! Я должен сообщить вам тяжелую новость. По распоряжению управления военно-учебных заведений и отдела народного образования бывшие кадетские корпуса ликвидируются. Воспитанники, желающие продолжать дальнейшее учение, могут получить в отделе народного образования направление в гражданские учебные заведения. Что же касается воспитанников, постоянно проживающих в здании корпуса, отцы которых убиты на фронте или находятся в армии, то таковые будут переведены в интернаты. Имущество корпуса и здание передаются артиллерийским военным курсам Красной Армии. Бывшие воспитанники шестых и седьмых классов, достигшие семнадцатилетнего возраста, отцы которых находятся в Красной Армии, могут быть приняты в первую очередь в число курсантов. Мне очень жаль расставаться с вами, но, к сожалению, против силы власть имущих не пойдешь… С завтрашнего дня военная гимназия считается закрытой.

Слова директора, которого так же, как и инспектора, не любили, кадеты выслушали молчаливо. Директор, делая вид, что расчувствовался, полез в карман тужурки за платком, и тогда Васильчиков сделал незаметный знак рукой. Знак был подхвачен корнетами и тонягами. И вот, когда генерал вынул платок из кармана, из четырехсот кадетских глоток вырвался свист. Был он до того неожидан и оглушителен, что директор выронил платок, и лицо его покрылось яркой краской. Гражданский человек в пенсне зажал уши, а на лице матроса вспыхнула улыбка, и он даже крякнул от удовольствия. Он крякнул от удовольствия и подмигнул кадетам. И как ни странно, кадеты сразу почувствовали к нему симпатию.

— Этот, который матрос! — вполголоса сказал Петровский Васильчикову, — этот, кажется, не сволочь.

— Посмотрим! — сказал Васильчиков и опять подал рукой знак.

Снова оглушительный свист прорезал большой актовый зал.

— Ну, ребята, посвистали… хватит… давайте о деле поговорим! — спокойно сказал матрос, и от его простых, будничных слов свист как-то сам собою прекратился.