Три рассказа из архива на Лубянке

— Как видите! — и полковник вдруг быстро заговорил: — Поймите, кадеты! Большевики не звери, они взяли власть несколько месяцев тому назад… Хорошо-с… отняли у помещиков землю, отняли у фабрикантов заводы — хорошо-с, отняли у Керенского власть… хорошос… рабочие и солдаты ими довольны… Большевикам нужны военные и штатские специалисты… нужно восстанавливать из разрухи страну…

— Вы изменили корпусу! — с отвращением проговорил Майер, но его остановил вошедший Васильчиков.

— Замолчите, тоняга, — сказал он.

— Мерзость, — побледнев, крикнул Майер и быстро вышел из класса.

— А ты? — спросил Васильчиков Петровского.

Петровский посмотрел на товарища.

— Я согласен с Майером, — и он тоже сделал несколько шагов к двери.

— Поймите, — сказал Кинель Васильчикову, — поймите… Я стар… но я вижу, что война гибельна… я вижу, что ни генералу Алексееву, ни другим южанам не спасти родины… Я хочу мира России… и я люблю молодость… Очень люблю… Большевики правы, и чтобы Вильгельм не был в Зимнем дворце, нужен мир… Вот что я думаю…

— Да… пожалуй, так, — с ласковой улыбкой сказал Васильчиков и пожал руку полковника.

А вечером Васильчиков, выполняя последнюю традицию корпуса, шел впереди шести корнетов и десяти тоняг (все кадеты были в кальсонах и мундирах) и нес в руках подушку, на которой покоился мундир и погоны. Два пистолета шли с боков и держали свечи. Корнеты пели наспех сочиненную песенку на мотив «Звериады» (любимой кадетами песни, к которой каждое поколение корпуса приписывало свои куплеты):

Прощайте, наши вы мундиры,
Погоны белого сукна,
Мы не лихие командиры,

Мы просто сволочь-господа.

А тоняги подхватывали:

Прощайте, все четыре роты.
Прощай, наш старый дортуар.
Мы стали с вами идиоты,
Нам недоступен сердца жар.

Хором неслось:

Уж не нальет кадет кадету
В стаканчик белого вина…
Вино! Вино! Вино! Вино!..
Пить нам его не суждено.

При входе процессии в дортуар все воспитанники вставали со своих мест и стояли смирно, «во фронт».

У каждой двери дожидались «стремщики» — ребята, на обязанности которых лежало предупредить процессию, если появится начальство.

Но корпусные педагоги, хотя и слышали шум в дортуарах, к кадетам не выходили. Воспитанники их уже не интересовали.

Обойдя весь корпус, процессия вошла в актовый зал, и при свете двух свечей, в присутствии штаба корнетов, тоняг, Васильчиков поднял двумя руками высоко над головой подушку с мундиром и погонами и произнес:

— Как я капитан корпуса, то объявляю всем воспитанникам, что с настоящей минуты мы уже не кадеты… и каждый имеет право поступать как хочет!.. — Он подбросил вверх подушку и, когда та упала, закричал: — Конец… Расходитесь, ребята… Довольно… наерундили! Теперь я не капитан, я могу это сказать!

И тогда к нему подскочили Майер и Петровский.

Майер порывался ударить Васильчикова в лицо, а Петровский хватал Майера за руку и просил:

— Ну, брось его… Брось его… ведь он все-таки наш капитан…

— Плевать на него! — отбивался Майер. — Он не капитан, а мерзавец, я ему в мордочку заеду!

— А ну, — сказал Васильчиков и, оттолкнув Майера, спокойно, своей походкой властителя корпуса пошел в дортуар. За ним густой толпой двинулись все ребята, и были они смешны в своих белых подштанниках и мундирах. Они шли печально, и их лица были серьезны. Корпуса не существовало уже по-настоящему…

Через несколько дней после «похорон мундира» воспитанники корпуса разбрелись в разные стороны.

Кадеты младших классов перешли в школы второй ступени, организованные Наркомпросом вместо старых учебных заведений (гимназий, корпусов, институтов, реальных училищ), кадеты старших классов в меньшинстве остались в корпусе и стали курсантами, а большинство разными путями пробирались в Ростов-на-Дону, в Новочеркасск, в школы прапорщиков, в добровольческие отряды Белой армии.

Среди оставшихся в военном училище был и капитан корпуса Васильчиков. Он похудел, побледнел, его глаза приобрели какое-то серьезное выражение, полное решимости.

Комиссаром училища являлся моряк-балтиец Сидор Горелов, тот самый, который впервые объявил воспитанникам о закрытии корпуса. Это был спокойный, уравновешенный тридцатипятилетний человек, немного грубоватый, уснащавший свою речь морскими словечками.

Из числа курсантов-кадетов он выделял Васильчикова и зачастую после занятий беседовал с ним в своей небольшой комнате, в которой до него жил каптенармус.

Он сажал Васильчикова в кресло, сам садился на стул, наливал по кружке горячего чая «фруктовый настой», доставал из жестяной коробки из-под печенья «Абрикосов и сыновья» сахар и говорил:

— Давай, браток, потолкуем…

— О чем, товарищ комиссар? — официально спрашивал Васильчиков.

— Да вот, — говорил комиссар, — ты парень ученый, из семьи интеллигентов, значит, ты мне и растолкуй, почему это теперь на земле нет мамонтов. А?