Три робких касания

Он не двигался, так и стоял горой. Была бы я ведьмой, настоящей ведьмой, превратила бы в суслика. Это отвратительно. Но я лишь Аня, я даже пнуть его не смогу.

– Ну, давай.

Хоть поем бесплатно.

***

В зале было тепло и шумно. Замёрзшее после долгих блужданий тело хотело дремать. Мы заняли одинокий круглый столик на четверых. Сложили одежду на пустой стул. Я застелила кресло шарфом и усадила на него Вельку. Готова поспорить на новые колготки, в этом баре не найдётся и двух одинаковых стульев.

– Как выглядел человек, передавший вам это? – он указал на свёрток громадным чёрным пальцем. Надеюсь, под перчаткой его руки всё же поменьше будут. Прикасаться к этой штуке Килвин брезговал, даже смотреть на неё толком не хотел, свои же пальцы разглядывал.

– Как? – я пожала плечами. Он часто ошивался в нашем ведомстве. – Низкий, худой, волосы назад зачёсаны, между зализанными прядями лысина проглядывает, на шеи очки болтаются, они у него на шнурочке. Ты его знаешь?

– Нет, – он хмуро тряхнул головой, демонстрируя роскошный русый чуб, во все стороны полетели маленькие мерцающий капельки. А волосы у них с братом одного цвета, и глаза похожие. Только у Килвина взгляд мягкий, обеспокоенный, но тёплый, в такие глаза смотреть и смотреть. У Галвина же – сплошной шиповник. – А одет как?

Вспомнить бы ещё. К нам подплыла миловидная девушка с карандашом.

– В красную мантию, – невинным шёпотом закончила я, позволяя официантке втянуть меня в рекламу нового меню.

– Вы знаете, что это значит? – Килвин нервно барабанил по краю толстой столешницы. Сонная девушка-официантка возвращаться к нам не спешила, она уже растратила свою дневную норму резвости. Проверять громадного стражника на предмет совершеннолетия – это, конечно, важно. А как иначе? По нему же не видно. Проверялся Килвин, надо сказать, охотно: перетряс пальто раза четыре, привстал, будто бы невзначай, продемонстрировал толстый палаш, чуть выпирающий в добротных форменных ножнах, и только потом с легкой улыбкой отстегнул портмоне. Документы сознательный гражданин Килвин хранил в каком-то водонепроницаемом кармашке. Официантка была поражена.

– Ты хоть номер её попросил?

– Не уходите от разговора, веда. Ваши странные способности брр… не дают вам, – он ткнул в меня пальцем. Забавно наблюдать, как в тебя тычет пальцем человек, глазами которого ты смотришь. Двоякое чувство. – право лезть в мою голову и жизнь! – довольно драматично закончил Килвин, посмотрел на меня, явно рассчитывая на моё раскаянье. Раскаянья сегодня не подвезли, увы. Вышеупомянутая голова смущенно опустилась. Пунцовые щеки спрятались за волосами. – Я свой написал.

– Хвалю.

– Давайте лучше вернёмся к…, – он сконфуженно тряхнул волосами.

– К Галвину, – закончила я совершенно бесстрашно. К обсуждению плана по спасению, плохого знакомого мне, типа. Этого неприятного, угрюмого Галвина. Может, спасём какого-нибудь другого? Посимпатичнее? Да-да. Знала ли я утром, та, не выспавшаяся я, добрых двадцать минут подбиравшая колготки, что вечером меня, почти добровольно, затащат в лучшую городскую питейную? Впрочем, какая разница? Тем более, плачу не я. – И, к личности в красном наряде, – и чувствую, просидим мы тут до завтрашнего утра. – Я разбираюсь в местной моде, – мне объяснили. Цвет мантий может многое рассказать. Килвин одобрительно хмыкнул.

***

«– Смотри, всё очень просто, – Злата улыбалась. Я чувствовала это сквозь морок обхватившей меня тьмы. – Жёлтый, как солнышко, цвет священников. Цвет нашего Бога. Потрогай, Ань, вот здесь, – мне в руку ложилась маленькая шелковая тряпица, кусочек старой рясы.

– Гладкая, – жаль руками не вижу.

Это был четвёртый день – долгое скорбенье, праздник. Я сидела, запершись в комнатке над малой читальней, сюда обычно не заглядывают, особенно по праздникам. В такие дни все, либо носятся безумные по храму, силясь обслужить зевак из города, либо отдыхают. Второе реже. Мне повезло, почти. В приюте при храме Великомученицы Василисы никто не знал, что я слепа, точнее знали все. Стоит только посмотреть на меня и поймёшь. Но верили в это лишь матушка да сестры Злата и Лина.

Иногда становится очень плохо. Тьма обступает меня со всех сторон. Только тьма, пустая, безликая. Я оказываюсь с ней один на один. Девочка без лица и чувств, никакая – слепая, слабая. Мама, помоги.

– Ага. У стражников сизый, они говорят синий, но этот синий, – Злата кривится, и это я тоже чувствую и слышу, – скорее серый.