Три робких касания

Мама научила меня, как обмануть мир, показала, как приручить тьму. Она хотела вырастить настоящую ведьму, сделать из меня ворожейку прошлого, героиню старинных преданий, такую же сильную, как были они когда-то, а может ещё сильней. Мама, говорила, заплетая мне длинные-предлинные косы, что моя слепота – это дар, что она поможет мне обрести величие. «Ты без труда проникаешь в души людей, моя веди. Ты смотришь их глазами, ты чувствуешь их сердца. Стоит только приказать, моя веди». Только приказать. Приказать кошке долгие часы разглядывать печатные тексты. Приказать девушке, вон той случайной незнакомке с ванильными духами повернуть голову чуть-чуть левее. Приказать Галвину посмотреть в зеркало. Я не хотела этого, никогда.

– У судей – красный, – повторяю, как по книжке. Злата молчит, шуршит чем-то, мне неведомым – незнакомым.

– Правильно. Ириску хочешь?

Я киваю, тяну руку в никуда, и мне гадко, как же мне гадко! от этой беспомощности, что-то опускается в центр ладошки, что-то пахнет карамелью, запихиваю липкую конфету в рот и морщусь от сладости. Мне хочется реветь. Злата больше не молчит – щебечет без устали. Цвета путаются: зелёный – агрономам и экологам, синий – учёным, белый – медикам. Не люди – попугаи какие-то!

Если бы у ведьм был свой орден, мы бы носили черный, такой же плотный как мой невидимый мир. Мама говорила, что во тьме сокрыто моё могущество. Я ей не верила и верила, и страшилась, но не силы, я боялась себя с этой силой. «Никогда, – повторяю, барахтаясь в темноте, – никогда».

– А чёрный? – как мир, как твои руки, что мне не увидеть, как ничто, – Чей это цвет?

Злата встает, по скрипучей половице точно по мостку идёт к окну – замерла и шпингалет дёрнула. Не подаётся, присох. Я знаю, так звучит стук ногтей о дерево, когда рука с коротенькой щеколды срывается. Злата фыркает.

– Магов!

Шпингалет щёлкает коротко и тоскливо. Мне вспоминается наша с мамой кухонька. Мама никогда не закрывала окна, даже в самую стылую пору. Она верила, что уличный ветер может вымести из дома зло.

– Их не бывает, – я тоже фыркаю.

– Настоящих – да, но в Карильде есть Всеведущие. Сестра Лиана, говорит, они злые и глупые.

– У неё все глупые.

***

– На самом деле, это не так уж и плохо. Они хотя бы предупреждают, – Килвин отпил немного из кружки с зеленоватым ободком. В кружке что-то булькало, что-то сладкое и еловое. – Да они же убьют его! Господи.

– Н-нет. Нет-нет. Это же просто предупреждение. Штраф? Он же ничего… ведь да?

– Не знаю. Он идиот, самый настоящий, тупой и упёртый. Он мог… ох, господи, – Килвин зажмурился и, скрестив пальцы, обрисовал круг Солнечного. – Нет, конечно, нет. Галвин не плохой. Это всё слухи. Если он уйдёт из Малых лабораторий, всё будет хорошо, всё обойдётся. Что говорить о человеке, – он откашлялся, – который греет замороженные блинчики над чайником? Серьёзно, я сам видел. У него плита есть, а он… Он не чудовище.

– Тем более, там речь и о мастере Оде. Господин Виррин не оставит твоего брата, я знаю…

Килвин хмыкнул, опустил голову и громко-громко хохотнул.

– Виррин Од – бесчестная скотина. Он эксплуатирует моего дурного братца, вертит им, как пожелает. А Галвин, Галвин слепец! Они повесят его без суда, и дело с концом. Мрази! – Килвин стукнул могучим кулаком по столу. – Од как был святошей, так им и останется.

– Уроды! – я злобно фыркнула и тут же опомнилась, – Мастер Од не такой.

– Да что вы? – изумился Килвин. – Ах, ну да, вы же учёные лучше знаете. Куда мне до вас? Мне, как видишь, даже мантии не дали. Тебе тоже? – он поднял голову, я вжалась в стул. – О боги, Аня, прости. Я превращаюсь в Галвина. Прости. Я попробую позвонить ему. А лучше, знаешь, – Килвин смутился, – я напишу адрес, и позвоню консьержу, узнаем, дома ли Галвин, – он снова умолк, – и если да… вы отдадите ему э-это.

– А ты? Он же твой брат. Ты не можешь с ним встретиться? Это же проще.

– Не могу! Не могу, Ань. Мы поссорились недели три назад. Он невозможный! Он меня не послушает!

– А меня? Меня, послушает? Господин Всеведущий меня даже не помнит. Это глупо, Килвин.

– И трусливо, я знаю. Но я не могу. Я видеть его не желаю! Он… Как можно помочь человеку, который сам себе помогать не хочет? – Килвин распалялся всё сильней и сильней. И капельки медовой теплоты не осталось в его жёстком взоре. – Я пытался. Я после батюшкиной болезни его в этот город за собой приволок. Он бы в нашем захолустье… В институт устроил, квартирку снял. Мы там вместе пять лет прожили. Собаку завести хотели. А потом этот чёртов Од… Маги недоделанные! Ежа им в рожу! Ань, я смотреть не могу, как он… Господи! – его руки рухнули на стол. Посуда звякнула. – Ты сходишь к нему? Ань?

– Да.

– Правда?

– Да. Да, – зачем, ну вот зачем я на это подписываюсь? – Ты только позвони мне. Я домой зайду… – господи, господи. – Переоденусь и кошку покормлю.

***