Три робких касания

Кивок. Всего один, как точка за словом, как штамп в конце страницы. Мы ведь знаем. Не забыли. Завтра? Нет-нет. Не завтра! «Зима» – треклятое признание. И мне вдруг стало так несказанно холодно, будто все морозы мира пробрались под курточку. Зима. Зима. Заунывный колокольный звон.

Мы нырнули в эту ночь беспомощные, добрались к городу в каком-то сонном товарнике. Машинист выбрался покурить на платформу, ну мы и прыгнули, а с нами ещё человек восемь, студенты, гуляки и два грустных собачника. Поезд гудел и рычал, медленный шумный одинокий, наша странная случайная удача: в Самайн-то обычно никто не работает, только, если столичные товар пригоняют или…

***

Ключ подошёл только с третьего раза. То ли руки не слушались, то ли двери успели перебежать и вернуться. Графский дом испуганно жужжал, не спал, погружённый во мрак, он все ещё пытался праздновать. Получалось плохо, из рук вон плохо, ужасно, нелепо, абсурдно, жалко – прекрасно. Иначе нельзя.

Там, где не видно конца и начала, только лихая кудрявая мгла. Я бы не знала, не знала, не знала. Никогда.

Галвин присел рядом и щёлкнул выключателем. Чёрный квадратик проломился и выскочил с другой стороны. В лампе что-то зажужжало, треснуло. Пошевелил провод. Ещё и ещё. Неохотно, точно набираясь по капле, из-под зелёного жестяного купола хлынуло рыжеватое сияние – овал не больше метра в диаметре, на наши руки хватит. Я скомкала покрывало, отпихнула его небрежно в сторону, с ногами забралась на кровать. В комнате было темно, не настолько темно, как бывает в моей голове, но настолько, чтобы жёлтое стало чёрным.

– С тёмным годом, веда, – его длинные волосы, насквозь пропитавшиеся дымом, щекотали мне плечи.

– С новым, чернокнижник. Это теперь, похоже, наш профессиональный праздник.

– Наш, – волосы он откинул. Вдох к вдоху.

– Поцелуй меня. И здесь. Ниже, чернокнижник, ниже.

***

Утро поднималось сонное, жемчужно-белое, он видел это из-за неподнятых занавесок. Видел, как над городом, только-только пережившим большой страх, над городом, ещё не знающим о страхе, вставало золотистое зимнее солнце. Солнце будет всегда, говорила мама, говорила и матушка.

– Галвин? – У меня руки тряслись и у него тряслись. – Надо собираться, надо бежать отсюда.

– Надо.

Я слышала, как из крана, открытого на три четверти, хлынула вода. Он ойкнул, выругался, турка звякнула железом о железную раковину.

– Ещё же можно? Нас выпустят?

– Не знаю. Я уже ничего…, – начал он было, а потом, отбросив эту турку, недомытую, не отмытую, повернулся ко мне. Из соседской квартиры пробивался шелест настойчивого радиоприёмника.

«В ночь на Самайн… – шипело и рвалось из-за стены, – в ночь произошёл взрыв. Неизвестные устроили покушение в усадьбе графа… – мне не хотелось слушать. Заткнуть, чем потолще, щели и окна. Не слышать. – Число погибших…»

– Давай собираться. Что бы там ни было, я больше не хочу, – его голос, в начале хлёсткий, тускнел, – оставаться в этом городе.

Мы вышли из кухни, мы турку не взяли.

***

Мы стояли вчетвером. Килвин такой красивый, такой высокий и грозный в новой шинели, в сапогах, в нелепой шапке, тоже военной. И Даня рядышком, она не прощалась она шептала ему о чем-то, обещала, просила.

– Я же медицинское училище закончила, я с тобой поеду.

– Не смей, – повторял Килвин, поправляя ремень.

– Я тебя одного…

– Оставишь. Не маленький. А ты маленькая. Боже! Скажите и вы хоть что-нибудь, Аннушка? Галвин?

– Мы… мне…

– Я коробку Ода нашёл. Последний подарочек! – выпалил Галвин совершенно не к месту. Наш солдат нервно дёрнулся. Даня неуверенно отпрянула. Мы сюда пришли прощаться, да никак не получалось. Вот коробку эту дурную вспомнили. Килвин от одного имени мастера злым котом ощетинился, за сигаретами полез.

– Б-будешь?

– Н-нет.

***

Коробка, самая обыкновенная, самая дурацкая, тяжёлая коробка, заваленная хламом.

– Открывай. Ну же, Галвин!

Мы выставили её на стол, как главную ценность этого дома, как экспонат музейный. Кругом разруха, сумка с расстёгнутым брюхом валяется, штаны, мои украшения, собранные в тугой бархатный мешочек, документы, мантия его – брошена, не возьмём.

– Сейчас. Я… дай минуту, я ножницы…

– Галвин?

Он смотрел на эту коробку… ну не смотрят так люди на коробки, разве что на тараканов, на пожарище – на посылку от великого Виррина Ода!

– Что?!

– Не злись, – мне тоже было бы страшно.– Мне тоже страшно. Вдруг там бомба или ну, я не знаю, ваши чернокнижечьи демонические штучки: кости там какие-нибудь.

– Нет, – он поднял, погладил пальцами испуганно и нежно и вновь опустил на стол. – Костей там нет. Что-то тяжёлое и цельное. Возможно, металлическое.

Не письмо – открыточка от «мастера Виррина Ода лучшему ученику Гавлину». Точка.

– Бомба?

– Ты же не серьёзно? – он усмехнулся.

– А сам как думаешь?

– Я уже никак не думаю. Но если только… вдруг там его, его последняя работа, та самая, как ты говоришь, штука, из-за которой Виррину пришлось сбежать? И он оставил её мне… Боже, мы должны передать совету? – он ковырнул коробку ногтем,– Должны… – отодвинул и вновь притянул к себе.

Совету, который хочет тебя повесить?