Три робких касания

– Ну, – он усмехнулся, – либо он так сильно в меня верил, что решил, будто я смогу разгрести всё этого дерьмо за него, либо, – и с грустной миной уронил лаваш, – меня попросту не жалко. Было бы неплохо уточнить при встрече.

– А вот и чай!

– Как ты…? – Даня сконфуженно умокла, посмотрела на веду, потом на стол, потом на веду. Любопытство победило: – Как ты видишь? Ты что, не слепая?

Ну вот, аж в ушах зазвенело. Сейчас что-то будет. Анна, добродушно поблагодарила официантку за нас за всех, поймала руку Галвина, одним кротким касаньем запрещая ему грубить, и призналась с такой легкостью, что мне, аж стало завидно:

– Я пользуюсь чужими глазами.

Даня удовлетворённо кивнула и произнесла с восхищением:

– Ты ведьма!

– Ха. Есть такое.

Виррина Ода этим вечером мы больше не вспоминали. К чёрту его. Если мой брат, погибнет из-за этого урода… О чём я? Галвин не умрёт. Всё уже решилось. Осталось чемодан собрать.

Как бы подтверждая это, как бы возвращая нас сюда, в жизнь, Анна болтала, расхваливая каких-то поэтов. Она это умела, совершенно странная: то жуткая, то нелепая, то слишком умная, то слишком Анна, умела видеть этот чёртов мир красивым. Боже, как же меня поначалу это в ней злило: болтовня и её колготки, которые должны носить нормальные, красивые девушки, и, да куча всего… Боже, я бы тоже так хотел.

Веда болтала, Галвин улыбался. Больше и добавлять нечего.

Бар закрывался в сорок минут четвёртого, мы вышли в половину седьмого, вечером, неспешно вышли, сидеть уже мочи не было. Закат серел какой-то особой мокрой невзрачностью. Под такими закатами и без прощаний выть хочется.

– Ты что-то хотел нам рассказать! – Даня ткнула меня ноготком под локоть. Вчетвером мы стояли на улице перед каким-то северным мостом.

– Хотел, – но не тебе. Даня жалась ко мне. А я всё пытался пробиться к Галвину. – Я уезжаю, – ах! чем быстрей, тем лучше. – Меня переводят к границе.

На фронт.

– Что? – возмутился Галвин.

– То.

Глава 16

В день

В ночь Самайна добрые хозяева ставят свечи на подоконники и крылечки, выкладывают огоньками дорожки, дабы духи умерших смогли отыскать родной дом. Я в это не верю. Я ведьма, дочь гадалки, не забывайте. Мама знала, мёртвые не возвращаются, не дают советов и не едят сладкую кашу, оставленную на теплом пороге. Мама повторяла, повторяла неустанно: «Нет высшей силы, Аннушка. Никто не захочет тебе помочь. Ты одна, моя девочка». Она учила меня странным вещам, она была немного безумна, легкомысленна и совершенно безграмотна, а я всё равно ей благодарна. Кто бы ещё приучил рассчитывать только себя? Кто бы ещё научил любить? Любить странное и неправильное, не такое? Добрые хозяева украшают добрые жилища, готовят добрые ужины, зовут добрых друзей и танцуют, танцуют, танцуют.

Чужие руки вели меня по залу. Синий атлас трепетал, жалкий и тонкий. Звенели бокалы. И музыка срывалась в фальшь. Я не могла сконцентрироваться, пробраться кому-нибудь в голову. Я гуляла в слепоте. Говорят, в ночь Самайна грань между Явью и Смертью истончается, говорят, исчезает. Чужие слова увлекали меня. Тянули прочь из зала, по паркету отчаянно скользкому. Паркет скрипел. Я не танцевала, просто шла, слепая, беспомощная. Шла, гордо расправив плечи. Шла, громко стуча каблуками. Его не было. Нигде не было. Его увели. Говорят, в ночь Самайна мир перестаёт быть дробным: свет, тьма, жизнь, смерть – всё, наконец, сливается воедино. Но, как по мне, мир и без того был и будет целым.

Надо уходить. Бежать надо.

Он вёл меня, держа за руку, держась за неё, не смотрел, бежал наугад, на дрожащих ногах. Мы успели спуститься по лестнице, три пролёта миновать, до прихожей добежать. Грянул первый, удар ли, выстрел? Пол покосился, задрожал. Галвин крикнул. Кто-то шумно неуклюже пнул двери, что-то рухнуло, где-то треснуло. Грянул второй, да мы вышли. Не знаю, был ли кто рядом. По пустому розовому саду мы бежали в одиночку, слышались голоса далёкие, неразличимые, кто мог уйти – ушёл заранее, а остальные не успели попросту. Грянул второй. Кругом гремело и рокотало. Из окон падали звёзды, грозди дыма, огня и осколков. Мы бежали по тихому саду, туфли вязли в осенней слякоти.

– Посмотри, – он остановился у моста, прислонился к ограждению. До станции осталось совсем немножко. Может, и уедем на чём.

– А можно? – я встала рядом. Ужасные туфли, не по-осеннему прекрасные, натёрли пальцы, порвали тонкие чулки. Было бы лето, скинула бы их, пусть катятся ко всем чертям и демонам. В спину дул холодный и колкий ветер, разметавший дым и дождь.

Он не ответил, а вместо этого зачем-то прошептал:

– Вот здесь. Три большие звёзды, видишь? Конечно, видишь.

– И маленькая рядом.

– Да. Созвездие Летний полк. Не спрашивай, почему Летний, – Галвин улыбался, дрожал, как и я, и улыбался, – появляется оно только зимой.

– Хорошо, не буду, – лучше тоже улыбнусь. – А что уже зима?

Он слегка нахмурился и пожал плечами, точно хотел признаться в неведении, ведь, кто её, эту зиму знает – календарь один; хотел, да вместо этого сказал:

– Зима.