Три счастья. Книга для детей и взрослых

Во-вторых, накануне случилось нечто, что вызвало у него настоящее нервное потрясение. Это была трагедия в трех действиях. В первом акте Толстик обнаружил осиное гнездо и разворошил его. Во втором – обитатели гнезда засекли Толстика и нанесли ответный удар. В третьем – апофеозом трагизма явилась ария Толстика, которая была слышна по всей округе, поскольку он обладал голосом, производившим невиданную доселе плотность крика и воплей на квадратный метр. Так что, возможно, после этого происшествия у него и могли появиться какие-то оправдания своему озорству.

Но это озорство, подобно многим другим его выходкам, выразилось в довольно странной форме, поскольку Толстик был весьма изобретателен. Все началось с его дополнений к молитвам, и носили они отнюдь не благонравный характер. Так, обращаясь к Создателю, он сказал: «Пусть я буду послушным мальчиком, каков аз есмь!» По подсказке матушки он произнес: «Дай мне быть сдержанным с другими, – а потом прибавил: – И дай другим быть сдержанными со мной».

Джон Нейш. Лунный эльф

В конце концов, он показал, насколько нуждался в сдержанном отношении со стороны всех остальных, когда совсем уж распоясался и, весь в слезах, яростно бросился с кулаками на Парнишку. Тот встретил сей неистовый натиск со снисходительным презрением и заметил ледяным тоном: «Пойди-ка, высморкайся!» – после чего атака бесславно выдохлась. Это явилось очередным проявлением рыцарского характера Парнишки, спокойного, бесстрашного и хладнокровного перед лицом опасности и столь же доброго и мягкого по отношению к своим близким.

Итак, виновный был наказан и отправлен в сад с тем, чтобы в тишине подумать над своим поведением и обуздать свой пыл. Вскоре, однако, родители, как и всегда, смягчились и, не торопясь, вышли в сад посмотреть, как там цветы, как там погода, как там… да все, что угодно, лишь бы под любым, тщательно скрываемым друг от друга предлогом посмотреть, как изгнанник переносит страдания. Каждый из взрослых прекрасно осознавал надуманность их поводов. Кающегося грешника видно не было, но очень скоро, подойдя к окруженному густым кустарником пруду, они услышали высокий, неуверенный детский голос:

На людоедском острове жила
Темноволосая красавица одна…

Папа поднес палец к губам, и двое взрослых, словно играя в индейцев, подкрались к кустам и осторожно посмотрели поверх их. То, что они увидели, запомнится им надолго. Толстик стоял лицом к пруду, размахивал руками, качал головой и распевал:

От злости покраснев, жениху говорила она:
Комплиментов не слушаю, я тебя лучше скушаю.
Для двоих моя хижина слишком тесна.

Когда он пел эту жуткую балладу, услышанную от няньки, его взгляд был столь напряжен, что увидеть слушателей не представляло большого труда. На траве у самой воды сидели шесть лягушек и смотрели вверх своими выпученными глазами. Выглядели они очень комично и напоминали разъевшихся театральных критиков, усевшихся в первом ряду партера.

– Эй, привет! – воскликнул Папа, появляясь из-за кустов. Раздались шесть всплесков – критики исчезли.

– Привет! – добродушно откликнулся Толстик, никогда ни на кого не державший зла, даже если его и наказывали.

– Поешь лягушкам?

– И двум водяным жукам, – добавил Толстик, обладавший какой-то скрытой властью над всякой живностью. – Был еще тритон, но он куда-то исчез.

– Милый, и им понравилось, да? – спросила леди Солнышко, обнимая своего провинившегося сына.

Ричард Дойл. Приставание к бабочке

– Ну да, по-моему, понравилось. Они так глотки раздувают, когда им что-то нравится. Я им целых два раза спел.

Вскоре появились Парнишка с Крошкой. Крошка прямо-таки лопалась от гордости, потому что днем раньше ее возили в Лондон к врачу, которого она, неправильно расслышав Папу, упорно называла «оккультистом». Доктор проверил ее зрение и, вернувшись домой, она полдня сидела в углу с кусочком стекла, представляя себя «оккультистом», играя во врача. При этом, как и подобает настоящему актеру, она «исполняла» эту роль не для того, чтобы произвести впечатление на окружающих, а ради собственного удовольствия, делая это в свойственной ей скромной и сдержанной манере. Ригли, ее старая стеганая подушка, выступала в качестве пациента. Ее уже по-всякому крутили и вертели, а теперь осматривали воображаемые глаза. Крошка настояла, чтобы взять Ригли в Лондон, но эта старая, набитая пухом тряпка имела вид настолько ужасающий, что Крошке пришлось согласиться везти ее в картонной коробке. «Да, мамочка, мне все очень понлавилось, вот только Лигли там чуть не задохнулась!» Со всей резвостью детского воображения она составила целое генеалогическое древо своего оборвыша, состоящее большей частью из каких-то несуществующих имен, но в целом весьма красочное и впечатляющее.

Томас Кеннингтон. Я и куколка